33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере

Шульце Инго

Тут он перешел на бормотание, вскоре и вовсе замолк, обернулся, хотел поцеловать ее, но она отвернулась, и он, чмокнув волосы, двинулся к асфальтовой дорожке. Она побежала вслед и догнала его, лишь когда он остановился. Первый снег в этом году был на удивление густым.

«Ну вот», — сказала она и перекрестилась. Он глянул в темное сумеречное небо. Затем направился в сторону выхода. Через каждые пару шагов он топал ногами, стряхивая снег с ботинок. Она семенила и едва поспевала за ним, боясь поскользнуться.

У выхода он отсчитал ей в руку двадцать однодолларовых бумажек и четыре пятидолларовых.

«Ну, полегчало? — спросила она, закрыла сумочку и протянула ему свою визитку. — Возьмите!» Она рассмеялась, заметив, как он дважды потер один о другой указательный и большой пальцы.

«Закурить есть? — спросил он и вытянул визитку, зажатую у нее между пальчиками. Он наблюдал, как она рылась в сумочке. Прикрывая левой ладонью маленькое пламя зажигалки, которую она протянула ему сквозь снегопад, правой он гладил ее руку. — Спасибо», — сказал он.

Она кивнула. «Ну, тогда…»

«Порядок», — произнес он и проводил ее глазами вплоть до кладбищенских ворот, пока она не подхватила под руку поджидавшую ее там женщину. Шагая рядом, они поддерживали друг друга, а когда завернули за угол, казалось, теснее прижались друг к другу.

Отшвырнув сигарету в уличную грязь, он засунул руки в карманы пальто, нащупал в каждом по ее визитной карточке и пошел вслед за женщинами. Посмотрев на него можно было подумать, что он спит на ходу.

ЩИПЧИКИ ДЛЯ НОГТЕЙ, зажигалка, носовой платок, ключ, рубль, доллар, часы, еще один ключ. Вот он где. Мюллер-Фрич собрал все в кучу, сунул часы и зажигалку в пиджак,

деньги в брюки, остальное рассовал по карманам пальто, кроме ключа, который остался лежать на книге регистрации. Мюллер-Фрич нащупал голубую авторучку в боковом кармане и при сигнале зуммера толкнул входную дверь. Он повернул направо, повозился с шапкой, пока не натянул ее на уши, — и пошел, вытянув голову вперед, навстречу мокрому снегу. За шиворотом сразу стало сыро. У меня явное перевозбуждение, я переработался, удивительно, что еще не начались галлюцинации.

Ночью в половине первого даже Невский вымирает, Гостиный двор зияет черными аркадами, погружен во тьму «Садко». Остается лишь киоск «Мальборо» да «Чайка» на Грибоедова. Если бы можно было кому-нибудь рассказать, если б кто-нибудь знал, сколько я работаю. Подумать только, тсс, тсс, тсс, семнадцать часов работы, ни минуты отдыха, никакого просвета, семнадцать часов, некогда опомниться, не то что подумать о прошлом или будущем, даже о городе забываешь. Нет времени даже ногти подстричь, не до того, а ведь в ногти все и упирается, упрется и оттолкнет, отдаваясь в голове, так-так, и клавиши сами по себе становятся грязными, мойся не мойся, стучат, как туфли на шпильках, семнадцать часов в вонючем доме, кривой пол, от отопления сырость, окна замазаны, все в саже, везде одно и то же, каждые тридцать секунд — защита экрана, аквариум или летающий тостер, в обед бифштекс разваливается прямо на вилке, рис разварен, как картошка, сладкий чай, снег, для этого нужно родиться сразу уже готовым к страданию, неприхотливым, исторически зрелым, будто никогда и не был другим, тс, тс, что русскому здорово, так, кажется, в пословице, то немцу — смерть. Да знаете, этого конкретно никто себе не представляет. Что это значит — изо дня в день. Даже букв не знаешь! Стараюсь ради имиджа немцев. Мой скромный вклад в целое, работа и снова работа, а работа высасывает все силы, давно уже не хожу в магазин: когда? В итоге кофе без молока, бульонные кубики, салями, хлеб и чай с сахаром от изжоги. Я даже сосискам был бы рад и чаю с лимоном или молоком. Мне и во сне не снилось, что я здесь осяду и даже не заместителем, а почти как русский, нужно быть идеалистом, скажу я вам, изо дня в день. Вы знаете, что такое «Чайка»? Mowe — тссс-с — через «w», все время напоминает мне огромных тварей с Брайтон-бич, с Кони-Айленда. Это была первая в жизни массированная высадка русских летом 91-го, я их сразу невзлюбил, пельмени и борщ на променаде, водка со льда, «Столичная», золотая медаль ярмарки 1963 года, Лейпциг, ГДР, но они не знают, что такое Bloody Магу, повтори — Мэн-хэт-тэн: Менхеттен, no way, просто не люблю их, заносчивые плебеи, интервенты, «хочу заграницу», гниды, без четверти шесть конкорд под белой полной луной, завис в воздухе, в западном направлении желтый, коричневый туман. Что им там надо? Knishes Хирша, Kascha, серое, неспокойное море, кафе Volna, кафе Tatjana, French Fries, бургеры Френка. Это когда хозяева бедные. Может ли настоящий еврей верить в Иисуса? Конечно, нет! А почему? Позвони по номеру 718-692-0079. У меня память на числа, завтрак, ленч, обед. Спят и то в темных очках. И все эти раскормленные в зеленых спортивных костюмах в облипочку, пенис справа, прижат к бедру, почему-то всегда замечаешь, и это нытье постоянно. Чизбургер с азиатским гортанным выговором, превращается в сырный пирог. Ладно, Бог с ними.

У гардероба Мюллер-Фрич сунул и маникюрные щипчики в карман брюк, снял очки, выпятил живот и потер о рубашку запотевшие стекла — одно, потом другое. Затем стряхнул пальто с плеч и протянул перед собой. Пока тут заметят посетителя, наступит новый год, проболоболят все дотла, а когда поймут, уже новенький готов — обанкротился. Мне бы книги писать! Считайте, это просто так, наблюдение. Слава Богу, Соня! Столик в углу, morituri salutant, с семи утра, еще ни один русский и думать не думает о работе, а уж эти-то здесь и подавно, тсс-с, глядите-ка, при бизнесе состоят, скучают без нашего брата, местечки-то у них теплые, ни шагу без своей машины, скорее сдохнут. Зарплату получают дважды, а у них и одна больше, чем две моих. Будьте уверены, мне даже русский не позавидует, по крайней мере, я этого не замечал. Эти ногти, будь они неладны, вот уж три дня, да что там, больше, только на правой руке, без большого пальца, но на указательном, тот растет быстрее других. Кухня заканчивает в двенадцать ночи, Соня, хорошая моя, столик там в углу, видите, всегда красивая, такая цветущая женщинка, а эти грудки, будто влитые, да и вообще элегантная, а прическа! Я тогда сразу заметил, что рядом со мной такая штучка, в самолете, уже полгода прошло, тсс-с, дети, дети, обратно со слезами на глазах, снует туда-сюда, пока ее хлыщи позволяют себе все, что могут и хотят. Едва ее узнал, с хвостом, в джинсах, и этот свитерок беленький, а под ним соски темнеют, это заметно, о-о! вкусно, вкусно, суп-гуляш, ах, Сонюшка, петрушечку сверху, Сонюшка, Сонюшка, и обслуживание с левой руки: sausages четыре штуки и горсть пакетиков горчицы рядом с тарелкой, принимайтесь за еду, держитесь сосисок и меня, вашего проводника по русскому аду, прозит! А вот и Лизавета, около двадцати, плечи острые, в руке тетрадочка со словами скручена в трубочку, даже смотреть не надо, я ее и так сейчас же узнаю по тому, как она подходит, узнаю еще по тени, прежде чем она сама является.

Штаны сзади болтаются, птичья головка, перхоть, щурится, только бы очки не носить. Схватывает все быстро, как дьяволенок, лучше всего за пивом. Практики у нее не хватает, дуется, если никто не исправляет. Ей больше подходит Московский вокзал, сходите-ка туда, здесь-то она никому не конкурентка, тсс-с, ее никто не заказывает, а может, вы хотите, тсс-с. Вижу, вы уже сообразили. Хотел бы только знать, о чем они там болтают, женщины между собой, вечная тайна, а когда они с нами, то это уже не женщины между собой, ясное дело, реклама требует движения, на это стоит посмотреть: какие ноги, а как юбка-то ползет вверх, когда нога на ногу, только скажите, ну, конечно, вы правы, за этим столиком шлюхи. Заказывайте у Сони, срабатывает сразу же, сначала они исчезнут в туалете, вернутся, словно сговорились заранее, появятся быстрее, чем сосиски. Вон снова требуют к столику, осторожно, уминают тоннами, ребрышки с пивом, сосиски, Лизавета, я буду есть. Операционная зала, операционное зало, операционный зал? Глава 22, «В больнице», перелом руки у вашей сестры. Амбулатория, — ий? — она? он? Амбулатория — она. Некоторым нравится, когда потаскухи здороваются и приходят без приглашения, как подруги, подруга дочери. Перелом руки у нашей сестры. Операционный зал, амбулатория. Тело наполняет блузку, красного цвета, блестки на висках, красная юбка, интересно, как она бегает, ой-ё-ёй! И как попку подтирает, просто как ей это удается раздвинуть задницу. Остальные вообще цыплята, пресные еще и малолетки. Дача — это понимают все, скажи только: «Дача, Лизочка», щеки дрожат, чавкает резинкой, язык покажет, сапоги, мужчина — о! — мужчина. Плачу как за хобби, любительскую цену, первое и основное условие. Хотя и не для японцев. Те не осмеливаются, сидят, уставясь в рюмку, молчат, покручиваю, мол, себе рюмочку, помалкиваю в тряпочку. Сами себе не дают. От одного к другому, а слух-то какой — проталкивают сквозь трубочку ладоней, никогда больше ее не увидят, это стоит дороже, фунтов этак на пятнадцать, болтается там на шелковой нитке пуговицы, эх ты, япошка, только свистит мимо ушей, йены, йены, не котируются, уличные кидалы почти ничего за них не дают, а их, скажу я вам, из всех русских я люблю больше всех. У них идут только доллары или дойчмарки, да еще финские. Каллиграфические надписи на картонке, произведения искусства на планке рубашки или медальон в руке. Доллар — вершина пирамиды, только спрашивается, надолго ли. Те знают, где стоять, ну прямо глаз радуется смотреть на этих парней! Ни ожиданий, ни проволочек. Знают свое дело и делают хорошо. Аккуратно. Лизавета надувает щеки как-то дерзко, я ем, я тут ни при чем. Дорога — она, следовательно, сельская дорога — тоже она, а не оно, вираж — он, поворот — тоже он, подъем, разворот, дорожные знаки — они. Трудно не надуть Лоренцена. Великолепная игра, вам понравится, определяем курс, никто не отклоняется, иначе сумма растет, курс постоянный. От пятисот уже почти фантастика, карманный калькулятор умножает на тысячи. Этакие становятся кельнерами, один раз обсчитал, и пошло, никакого сравнения с остальной идиотской экономией. Обслуживать — это их судьба, их страсть. Эти картонную табличку вообще уберут, тогда как другие

перевернут ее на стеклянной двери: закрыто, работает только для нас. Уголком долларовой купюры вычистить под ногтями, ничего, возьму новую. You are welcome! Студенческий разговор, особая атмосфера, споры, туризм, все зависит от позиции, колонизация другими средствами, ищет, убивает благодаря тому, что находит. Кто их только впустил, идиот какой-то, мест нет, вы тоже думали, такого больше не бывает: брюки-клеш? Глядите-ка, уголки рта дергаются, как он обвивает ногами ножки стула, колени вниз, русский с девкой, понимают друг друга без слов, нервная, красивая, спина, платье облегает, черное, наверх поднимает волосы с затылка, язычок «молнии» смотрит вверх, красные царапины, серебряная цепочка, замочек, волоски на затылке, так и хочется потрогать, заглаживает наверх, острые локти подняты, ни дать ни взять, мадемуазель из Авиньона, если руками пройтись, может показаться. Без видео япошки проворонят абсолютно все. Ах так, эти парни, здесь что-то случилось, плевать они хотели, не в ловкости пальцев дело, появляются кошельки, набитые пачками рублей, стянуты черной широкой резинкой, give me a second и давай считать, внимание сосредоточено, даже глаза прикрыты, издали поплевав на большой и указательный, антистатика, новые деньги, это вам не загнанные рожи гангстеров, бандитов. Да я бы тут под столом… Быть своим единственным свидетелем — это успокаивает. Некоторые никогда не стригут, всегда подпиливают, каждый день, вместо того чтобы выровнять, может быть, дважды, да я, собственно, здесь хотел, под столом, но если такой ноготок Лизе на колени, чикнуть — пусть летит куда попало, не найдешь, только босой ногой можно нащупать, однажды почти весь ноготь своротил, соскользнули щипцы при стрижке на указательном, просто кошмар. От одной мысли ноготь совсем оторвать, просто сорвать дурно делается, правда, только от этой. Сперва слева, потом справа и серединку под конец, как скрепку, да и воняет под ногтями, Desperados, сперва как-то подсунуть, принцип лома, тогда и уголки будут аккуратными, никакого воспаления, гениальный принцип, Trim Bassett, U. S. A., 81, настоящий прогресс, лучше всего после ванны. Короткие ногти выпирают по-идиотски, словно лоб слишком низкий. А я думаю: зачем дома время попусту тратить? Щипцами щелкать можно и в перерывах, только я, даже если и сижу один, один никогда не бываю, как и сейчас, когда подстриг, вот, видите, на одной руке острижены и на большом пальце правой — надо, чтобы они снова выровнялись. Старается, трогательно, правда? По четыре кружки в руке, плечи назад, когда ставит, грудки просвечивают, славяночка, как обычно, две марки, для русских вполне довольно, амбулатория, операционная, красная блузка, ни морщиночки. Как раз этим и наслаждаются, заставляют пересчитать, бесконечное терпение, глядят в сторону и мягко улыбаются даже и при втором подходе, знают свое дело, честные, полное доверие и всегда правы. Что им нужно, так это проверить пальцы, уши, наконец, глаза, как раз без задней мысли, и оставить имя — бесплатно и снова выставить табличку. Adios, amigos! Начиная с тысячи работа только в бюро, вдвоем, втроем, с пакетами и телефоном, прямая связь у двери, эта дрожь в животе, стена из дензнаков на столе, пачка за пачкой, рифмы счета, каждая конечная рифма выпускает сотенку, тс, тс, тс, эта дрожь в животе. Когда больше сил нет, я петь люблю. Липкий страх, сигареты, визитные карточки, улыбки, ничто не успокаивает, что бы там ни услышал, зонт тебе в задницу и через рот обратно, менеджер одноухий, а затем хлоп ладонью, oh, boy, уматываем с пустыми кошельками, тс, тс, золотой песок в рубашке, друзья навеки.

Мюллер-Фрич положил две марки на стол, заплатил в кассу за себя и Лизу, скользнул в рукава поданного ему пальто и поднял воротник. «Такси?!» — выкрикнули из мглы одновременно два голоса. Шел снег. Мюллер-Фрич не ответил. Слева от входа на ящике раскачивался ребенок, прислонившись спиной к стене, разговаривая сам с собой, Филипп-непоседа, бегает вприпрыжку, девочка со спичками, вся банда у метро Невский — угол Грибоедова, здесь становится так же холодно, как всюду. Казанский собор, Банковский мостик, где фильмы снимают, тоже холодно, зевок в небо, ржущая лошадь, запотевают собственные очки, в середине канала, тонкий лед, под ним чернота, специально для утопленника, на краю спят утки, где снег лежит, Гороховая, три овчарки из мглы — свист заставляет их вернуться назад к женщинам, хорошо упакованным в теплые спортивные костюмы, идут в ногу, поводки вдвое сложены и свисают с шеи, маленькие сапожки, от них остаются следы, повторяют каждый поворот, нигде не сокращая, бегу по Петербургу, герой нашего времени, даже не замдиректора филиала, никто не скажет спасибо — ни шеф, ни заместитель, даже никто из русских, — строитель-подсобник, мученичество из-за денег. И я там был и ничего, кроме работы, не видал. Хромает ужасно, длинная, очень сухая фигурочка, портфель. Вы такое уже видели? Посреди улицы, а вслед детишки, двое, и некто надо мной, далеко впереди, перекрывает собою подъезды домов, и еще некто передо мной, вдоль парапета, тощая фигура, выдувает туман из ноздрей, сердце больное или подстрелили, ничего не видит, несется, вылупив глаза, будто подстегнутый, ноги тощие, каждый шаг дается с трудом, остается пара шагов, ни крика о помощи, только дышит, как паровоз, меня он не замечает, облако изо рта, ни одной просьбы, тяжелое дыхание, уже все, кончено, кто оглянется, застынет. Лучше не стало, быстрей дальше, за поворот канала Грибоедова и исчезнуть, не видно больше, только хрипение у левого уха, держится, уловленное им на лету, напряженно вслушиваться. Кто же вы, всадница на лошади, везущей повозку, надувательство туристов, рысцой, мое ловящее звуки ухо, вслед стуку копыт, хрипению, какое ужасное отверстие — мое ухо, разбухшее от слушания, конь фыркает в туман, очертание всадницы отделилось от конского крупа, конь фыркает и фыркает, пар из ноздрей световым, раскаленным столбом проницает туман, обдает улицу световым кипятком. Громко дышит красная королева, так громко, что я ее слышу за сотни метров, ощущаю, как она дышит и дышит. Верхняя пуговица отлетает у нее от кофты, и следующая отскакивает, и еще одна, и она уже гонится за моим галопирующим ухом, которое от слушания и вслушивания разрослось до размеров тарелки и кружит вокруг нее, спутник. Она выхватывает огромное ухо из воздуха, как диск для игры фрисби, и заталкивает его в кофту над левой грудью, один сплошной стук сердца.

Мюллер-Фрич почти лежал, привалившись к парапету спиной и боком. Он пошевелился, поднял голову, из носу шла кровь. Следы копыт и ног вокруг, маленькие лунки, засыпанные снегом, были едва различимы. Мюллер-Фрич попытался снова стать на ноги, нет, не больно, ясно и легко, только ноги холодные и влажные, пальцы скрючены, ни пальто, ни очков, ни часов, ни ручки, ни денег, ни ключа, ни ботинок, оба уха еще на месте. Мюллер-Фрич сделал пару шагов, шатаясь, поскользнулся голыми пятками, засунул обратно белые тряпочки вывернутых карманов, застонал, задрал левую ногу и рухнул. Мюллер-Фрич видел, как от его дыхания оттаивает снег на блестящем металле. Мои щипчики для ногтей.

КОГДА КОММУНИСТОВ [2] уже погнали, а демократы еще правили, некоторые зажили лучше, а многие хуже, чем прежде. Ну а кто-то вообще не знал, как выжить в ближайшие недели и на следующий день. К этим последним принадлежала моя соседка Антонина Антоновна Верековская и три ее дочери. Когда Антонина Антоновна родила четырех детей: сначала сына, а потом трех дочек, ее муж, бригадир на магистральном газопроводе, был зарезан своим заместителем. Как сказала тогда Антонина Антоновна, уж лучше бы этот человек убил сразу и всю семью. Семнадцатилетний Антон, ее единственная опора, через тридцать дней после похорон отца ушел из дому и больше не вернулся. Впервые в жизни Антонина Антоновна должна была рассчитывать только на себя. Одна добрая душа взяла ее, правда, на работу на свое предприятие судомойкой в ночную смену. Но зарплата, которую ей платили, для других была лишь дополнительным заработком к пенсии. Так и перебивались четверо Верековских с большим трудом. Чтобы найти кормильца для семьи, Антонина Антоновна чуть ли не бросалась на шею каждому, кто не слыл пьяницей и у кого был твердый заработок. Вскоре о ней пошла дурная слава. Когда она стала требовать денег за свои любовные услуги, над ней только смеялись и не хотели с ней связываться.

2

Намеки на Житие св. Николая.

Единственным утешением Антонины Антоновны была русская литература. После чтения она всякий раз напоминала дочерям, какая роскошь иметь двухкомнатную квартиру с ванной и горячей водой, холодильник, телевизор и телефон, да к тому же в Петербурге. Как быстро мы забыли, часто повторяла она, что широкие массы в России прежде никогда не жили так хорошо, как все мы теперь. А другим итогом ее чтения была одна идея, которая хоть и сулила конец ее нужды, но заставляла Антонину Антоновну плакать. А поскольку другого выхода она не видела, то плакала чуть не каждый день, но ни разу не обмолвилась о своем жутком намерении.