33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере
Шрифт:
«Вам что, плохо?» — осведомился он, когда я растянулся на ближайшем диванчике, подложив под затылок блюдца скрещенных ладоней. Я внимательно вслушивался. До меня в самом деле долетали отдельные слова, целые фразы и в конце даже такой пассаж: «Художник должен быть открыт для страданий других!»
«Оставайтесь здесь, доктор Гёбель, — сказал Владимир таким тоном, словно произносил тост, — и потерпите. Наградой вам будет прекрасный пункт наблюдения». Затем он некоторое время слушал, прислонив свое тощее тело к створке двери, и, словно по команде, вышел к публике. «Ахи» и «охи» нарастали и разрешились аплодисментами, в самый разгар которых дверь
Я был рад остаться один. Лежать было приятно. Но это длилось недолго, рядом все снова стихло. Из тишины раздалось пение Джульетты, насыщенное анданте, в котором были и жалоба, и мольба. Разве это тот же самый голос, что так бесчувственно выкрикивал давеча свои колоратуры? Я закрыл глаза и слушал. Она пела свою песнь любви и смерти в сопровождении камерного оркестра.
Ужасный шум заставил меня вскочить. Владимир крушил картину — рубил ее топором, это было «Прощание». Новым ударом он расщепил раму и вырвал кусок холста. Девушка у окна глядела на черную дыру. А он уже стоял перед следующим полотном — в «Смерти космонавта» топор заклинило в стяжке рамы… Он сорвал картину со стены вместе с крючком и стал топтать. С яростью распорол и следующий холст. «Финскому заливу» достался мимолетный удар по берегу. Левша, он прикрыл глаза правой рукой. «Сахаров в Москве», главное произведение, защищено от него лишь тонким стеклом — и как осыпь разбитого окна пятого этажа: осколки, оглушительный звон, верхушка Спасской башни повисла вниз. Вокруг бешеная овация.
Владимир был глух к моим выкрикам. Он махал топором. Я заметил, что мое тело закачалось. На нем балансировала тяжелая голова, падала вперед, набок, назад. А я при этом сидел на диване, ясно отдавая себе отчет в происходящем, ощущал, как уплотняются мозги, становятся все тяжелее и тяжелее, и понимал, что вот-вот голова перевесит и утащит меня за собой. Снова шум, сумятица голосов, крики, топот, выстрел, створки двери распахнулись. Я обмяк, повалился головой вперед и подумал при этом, что мне наконец-то удалось попасть в собственные ботинки. Во главе процессии вошла Джульетта, справа ее вел грансеньор, слева шел Владимир. Словно острые ледяные иголки вонзались в мои разгоряченные нервы, рассыпаясь из головы по всему телу. Со всех сторон на меня нацеливались ботинки всех видов. Лежа перед гостями, я поглядел наверх. Поддерживаемая двумя руками за талию, Джульетта страстно целовала Владимира.
«Юлия! — всплеснулся крик. — Юлия!»
Она встрепенулась. Справа от меня стоял Владимир с итальянкой, а слева… слева стоял тот же Владимир без итальянки.
«Что же это за существо, которое не отражается в зеркале?» — соображал я.
Теснилась, прибывая, публика, потревоженное стадо. Оба Владимира и итальянка не меняли своих поз. Но чем дольше я, лежа между ними, смотрел то на одного, то на другого, тем очевиднее становилась моя ошибка. Потому что в противоположность левому правый Владимир был помечен оставленными на его лице и шее поцелуйчиками Джульетты. Вместо того чтобы сохранять позу объятия, левый Владимир стоял, сжав кулаки, наклонившись вперед, будто у него взяли из рук тележку и взамен дали топор.
Гости в первых рядах были, казалось, полностью увлечены сопоставлением двух Владимиров, а те, кто проталкивался вперед, вели себя все более шумно и вызывающе. Когда ропот усилился и прозвучали слова «пожарные» и «милиция», Джульетта, вскрикнув, ринулась от правого к левому Владимиру, обхватила его за шею и стала неистово целовать.
Кулаки
«Джульетта, ко мне! — крикнул он. — Джульетта!» — повторил он с угрозой.
Гости стояли тихо. Произошло именно то, что все считали невозможным. Плач Джульетты прервался. Она медленно подняла голову, выпрямилась и расправила плечи. Руки Владимира вяло соскользнули с ее талии. Она повернулась — глаза пустые, уголки рта выпачканы помадой — и стала передвигаться, будто заново изобретая каждый следующий шаг, от одного Владимира к другому. Черная тушь стекала по щекам к подбородку. Я вскочил, словно освобожденный от пут, когда Джульетта, не завершив очередного шага, упала то ли без сознания, то ли замертво.
Я ринулся к ней. Но не успел я еще даже коснуться ее платья, как меня схватили за плечи и втащили в толпу. Ни Владимир, ни кто другой не хлопотали о ней. Я вырвался — меня снова схватили. Коротко стриженные заломили мне руку за спину. Наконец-то они нашли, на ком можно было продемонстрировать свои навыки.
«Тебе не нравятся твои картины? — Правый Владимир растопырил руки, как будто хотел помешать людям у себя за спиной продвинуться вперед. — Оставьте все, как есть! Не трогайте ничего!» — кричал он резким голосом.
Только сейчас криками и угрозами гости дали понять, что они заметили вандализм.
«Ты ничего не скажешь?» — спросил правый Владимир левого.
«Я художник, а не оратор», — ответил тот и потер щеку.
«Тогда пусть другие скажут за тебя!»
Левый Владимир оттирал лицо и был, казалось, занят только этим.
«Зачем же ты это сделал? Ты ведь почти достиг того, к чему стремился?!»
«Ублюдок, откуда тебе знать о моих стремлениях! — вопил левый взбешенно и поднял топор над головой, словно факел. — Вон!» Он сделал шаг вперед, на шее выступили жилы.
Этот язык гости понимали и отступили назад. Только две женщины, которые, очевидно, готовы были дать разрубить себя на куски за искусство, не двинулись с места, пока Владимир, правый, не подал им знака. Или эти знаки предназначались уже милиционерам, которые подтаскивали заграждение?
В этот момент я вырвался, бросился к Джульетте и вынул шпильки из ее нелепой прически. Как она была красива, несмотря на растекшийся макияж. Но пульса нащупать я не мог. Я быстро схватил круглое ручное зеркальце, выпавшее из ее сумки, и приложил ей к губам. Слава Богу! Она жива. Я разорвал шнурок, стягивавший ее грудь…
А Владимир, левый, исчез. Между тем, что осталось от «Прощания», и лишь слегка поврежденным портретом Юлии было отверстие в малахитовой облицовке, небольшая щелка, не больше метра высотой. Один только топор и остался.
«Вы не видите, — кричал Владимир толпе, которая теснилась у заграждения и фотографировала. — Разве вы не видите, — вещал он, — что мы-имеем здесь дело с инсталляцией, совершеннейшей инсталляцией! Ничего не надо менять, ничего добавлять! А разве иначе мы могли бы добиться „очуждения", то есть нового, высшего уровня сознания, который позволяет охватить и постичь происходящее в целом? Не обнажается ли здесь невероятно важный пуант смысла — отчаяние художника?»