33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере
Шрифт:
Я подобрал несколько кусочков картошки со скатерти.
«В милиции она заявила, что он напал на нее, будто бы хотел изнасиловать. И они верят ей, потому что он сбежал. Полли они не верят, она ведь его кузина. Да ее при этом и не было, а он скрылся».
Грамбахер прикурил новую сигарету, но продолжал сидеть так близко от меня, что я с трудом орудовал ножом. Ему принесли счет.
«Ну не могу же я пойти против Хеберле, как это себе Полли воображает. Что скажете?»
«Интересно, — сказал я, — в самом деле, интересно».
«Ничего себе историйка?»
Я кивнул.
Грамбахер погасил сигарету, замяв ее большим и указательным пальцами, и засунул в пачку.
«Ну, а теперь я пошел. — Он положил
Вот и настал момент.
«Да, конечно, ясно, завтра, классно, созвонимся, супер, сервус, чао…» — Грамбахер махнул рукой, вынырнувшей из рукава пальто.
Я махнул в ответ. Кельнер взял мою пустую тарелку и спросил, понравилось ли мне. Я снова кивнул.
ВЫ ЭТО [7] серьезно тогда? Сейчас не надо ничего больше придумывать — хотя бы ради сохранения окружающей среды! Я с удовольствием предоставляю Вам этот факс. Отправитель — странный малый, он проработал у меня около трех недель, как и намеревался. Этот Егорович не глуп и более гибок, чем все русские, которых я знаю, но фантазер и как руководитель непредсказуем. Он пишет по-немецки. С этим у вас не будет проблем.
7
В «Машеньке» Набокова Ганин воспитывает волю тем, что встает по ночам и бросает окурок в почтовый ящик. В финале можно установить также связь со следующими сочинениями Велимира Хлебникова: «Зангези», «Боги», «Звукописи 1922», «Перун».
Салют, Ваш ***
Глубокоуважаемый господин ***!
Вы удивляетесь, что я Вам пишу? А между тем у меня нет выбора. С кем еще я мог бы поделиться? Кроме Вас, я никого не знаю. Ваше мнение для меня очень важно. Прочитайте, прошу Вас!
По своему обыкновению, я гулял по Невскому между двумя и тремя часами дня. Напротив Гостиного, ближе к Елисеевскому, между мороженщицами и продавцами лотерейных билетов, я остановился, потому что увидел его. Точнее, я даже прошел несколько шагов назад, чтобы рассмотреть его. Он, готовый к общению, сидел, широко расставив ноги на низенькой деревянной скамеечке и щурился на майское солнце. Руки опирались на колени, а кисти, соприкасаясь кончиками больших пальцев и по всей длине указательных, свисали вниз над маленьким ящиком со скошенной поверхностью, из которой выступала овальная плоскость.
Вы понимаете, конечно, о чем я говорю. Однако ж если инфляция здесь — это нечто такое, что случалось прежде и у немцев, то о чистильщиках обуви я знал только по газетам, рассказывающим об эксплуатации детей в Италии или Южной Америке.
Когда я начал пробираться к нему, возникло это чувство — оно рождалось где-то в низу живота, от паха, — меня пронзила радость, какую я испытывал, да и то довольно редко, только входя в книжный магазин или в магазин пластинок. Устремляешься к чему-нибудь, протягиваешь руку, а втайне продолжаешь опасаться, что просмотрел конец очереди или не заметил какого-нибудь объявления.
Я лихо поставил ногу на ящик и задрал правую штанину, словно это было для меня самым привычным делом. А он так бережно заправил шнурки под язычок ботинка, что я чуть не отдернул ногу, затем он обхватил ботинок суконкой и, положив на нее ладони, стал проворно перетягивать от носка к заднику и обратно. Хотя с виду он был не старше меня, может быть, лет двадцати пяти, его черные волосы уже поредели. Я бы не узнал его, увидев еще раз, если бы не руки, двигавшиеся так, словно одна была зеркальным отражением другой. Он закатал рукава рубашки вместе с рукавами куртки и, сунув кончик щетки
К нам нерешительно приблизилось несколько ребятишек, но они тут же отступили, опасаясь непредсказуемых движений его локтей. Другие наблюдали за нами издали, срывая обертки с мороженого. У меня за спиной на другой стороне Невского, у Гостиного, надрывались мегафоны, выбрасывая буквально лавины слов, черт знает кто против кого. Они не понимают, что их нищета, страдания, дикие радости — не что иное, как результат или отсутствия воли, или ее ложного направления! Только и всего — проще простого. А что же еще могло привести их к этой жизни? Дети и те лучше кумекают.
Прежде чем лупить меня, мой дед всегда говорил: ты знал, что делал, ты сам так решил. Так я начал в конце концов воспитывать свою волю. Моим первым испытанием было не спать и, дождавшись, когда дедушка с бабушкой заснут, выкурить сигарету на лестнице, а окурок бросить в почтовый ящик в соседнем подъезде. Через неделю я решил: пусть первое попавшееся число, что придет мне в голову во время курения, будет числом шагов, которые я должен пройти, прежде чем выбросить окурок. Словно приговоренный, я бегал до утра, а окурок даже еще и в школу притащил. Но постепенно я взял себя в руки. Если колебался, какое из чисел выбрать, то выбирал большее. Словно ученик школы олимпийского резерва, я втайне тренировался, как одержимый, только чтобы стать рабом своей собственной воли. Но труднее всего было узнать, что же такое воля. Должен ли я вскакивать с постели и курить и бегать, или лучше будет остаться в постели и держать глаза открытыми, пока не зазвонит будильник? Должен ли я внезапно вслепую переходить улицу, или же надо попытаться коснуться каждого, кто попадется мне навстречу? Что больше способствует тренировке воли: щелкать языком после каждого слова или выговаривать только каждое десятое слово? В двенадцать лет я наслаждался мыслью, что полностью владею собой. Дошло даже до того, что я уже ничего не мог делать, не давая себе какого-нибудь задания. Я был просто обречен на то, чтобы стать одиночкой в таком виде спорта.
Когда двое мужиков избивали меня на улице за то, что я хотел коснуться их, а они приняли меня за вора, я считал ругательства, сыпавшиеся на меня, и умножал их на удары и пинки, достававшиеся мне. Каждый результат, кратный пяти, я громко выкрикивал. Не понимая, что происходит, они оставили меня в покое. Таким образом, тренировка воли не обязательно связана с мучениями.
Все, что было потом, — сущий пустяк и ерунда в сравнении с теми заданиями. Я сплавил мой талант — у каждого есть какой-нибудь талант — с волей, и меня больше не били — ни в школе, ни в университете, ни теперь. Карьеристом я не был, но моя воля требовала все более изощренных испытаний и все новых побед.
А теперь, когда я опять сменил ногу на левую и туго натянутая черная бархотка сновала туда-сюда по носку моего ботинка, а затем моментально охватывала каблук, и руки чистильщика начинали воспроизводить движения рук боксера, и бархотка скользила вверх, — я замер от счастья. Понимаете, я понял, что победил! Я достиг того, к чему стремился! Я прорвался в то время, которое до этого существовало только во сне. Момент, когда я, меняя ноги, ставил блестящий ботинок снова на тротуар, намазанный же выставлял человеку под моими ногами для полировки, — этот момент был ключевым во всем, чего я хотел, для чего работал и жил.