Абсолютные друзья

Бывший большевистский выпускник средней школы, бывший оксфордский недоучка-левак, превратившийся в анархиста, берлинский бунтарь, который, получив на орехи, бежал из города на заре; школьный учитель без диплома, уволенный со службы за аморальное поведение, потом изгнанный из провинциальной газеты, чтобы стать писателем-неудачником в Нью-Мексико, а затем приползти обратно в Англию и затеряться в нижних эшелонах бюрократов от культуры, без всякой надежды на светлое будущее.

Это его отображение в чуть искажающем зеркале поначалу так знакомо, что

Манди не может смотреть на него, не корча гримасы, не хватая себя за волосы, не краснея, без стонов и размахивания рук. Какая часть этого портрета нарисована благодаря его признаниям Эмори, а какая – сорокачасовыми раскопками лондонских археологов, ему узнать не дано. Двух мнений тут быть не может: Манди Второй куда ближе к истинному Манди, кто бы его ни рисовал, женщины с мечтательным взглядом или академики средних лет.

* * *

Пасторского вида мужчина в черном хомбурге прибыл на вертолете. Через панорамное окно конференц-зала Манди наблюдает, как он пересекает лужайку, одной рукой прижимая шляпу к голове, а вторую, с брифкейсом, используя как противовес, удерживающий от падения. Когда он входит, все встают, приветствуя его. Он занимает место во главе стола. Уважительное молчание повисает в конференц-зале, пока он достает из брифкейса папку, кладет перед собой, прежде чем одарить мгновенной улыбкой сначала всех в целом, а потом Манди в отдельности.

– Тед, – говорит он. День клонится к вечеру, и Манди вымотан донельзя: локти упираются в полированный стол, длинные пальцы прячутся в всклокоченных волосах. – У меня к вам вопрос, дорогой мальчик.

– Сколько угодно, – отвечает Манди.

– Кейт когда-нибудь говорила вам, что ваш тесть, Дес, до пятьдесят шестого года работал в аппарате английской коммунистической партии? – Тон такой, будто он интересуется, любит ли Кейт работать в саду.

– Нет, никогда не говорила.

– А Дес?

– Нет.

– Даже по субботам, когда вечером вы играли в баре на бильярде? – Улыбка становится шире. – Я потрясен.

– Ни по субботам, когда мы играли на бильярде, ни когда-либо еще, – и я тоже потрясен, но Манди слишком предан Десу, чтобы произнести это вслух.

– Советское вторжение в Венгрию, разумеется, вправило ему мозги, как и многим из них, – сетует Пастор, вновь проконсультировавшись с папкой. – Однако никто не выходит из Партии окончательно, не так ли? Она вживается в человека навечно, остается, можно сказать, в крови, – весело добавляет он.

– Полагаю, вы правы, – соглашается Манди.

Но в папке хранится еще много любопытного, на что ясно указывает улыбка Пастора. Дес – это только начало.

– И Ильзе. Что вы знаете о ее политических взглядах, если таковые у нее имелись?

– Она была всем понемногу. Анархисткой, троцкисткой, пацифистской… я не уточнял.

– Но они имелись. В 1972 году, под влиянием вашего преемника, она стала сотрудником аппарата лейтского отделения Шотландской коммунистической партии.

– Он хорошо поработал.

– Вы скромничаете.

Сказалось ваше воздействие, я готов в этом поклясться. Вы оставили хороший задел, так что вашему преемнику осталось лишь довершить начатое. У меня нет сомнений, что именно благодаря вашим стараниям ей открылась истина.

Манди лишь качает головой, но Пастор неумолим.

– Касательно вашего доктора Мандельбаума, имя Гуго, вашего собрата-беженца и источника вдохновения в школе-интернате, – продолжает Пастор, складывая руки горкой. – Чему именно он вас учил?

– Немецкому.

– Да, а чему немецкому?

– Языку и литературе.

– Это все?

– А чему еще он мог меня учить?

– Как насчет философии? Гегель, Гердер, [77] Маркс, Энгельс?

– Господи, нет!

– Почему господи? – Брови Пастора вопросительно изгибаются.

– Философия – не по моей части, вот почему. Ни в том возрасте, ни теперь. Тем более на немецком… Тогда я бы ничего не понял. И теперь результат будет не лучше. Спросите Сашу. – Тут он прикрывает рот рукой, неуверенно кашляет.

77

Гердер, Иоганн Готфрид (1744–1803) – немецкий философ, теоретик «Бури и натиска», друг Гете.

– Тогда, Тед, позвольте мне поставить вопрос иначе. Возможно, сейчас я буду противоречить самому себе, но, пожалуйста, выслушайте меня. Я не погрешу против истины, если скажу, что доктор Мандельбаум мог бы учить вас философии? Если бы захотел. Будь вы не по летам развиты.

– Ну… если ставить вопрос так… он бы мог научить меня чему угодно! Но фактически не учил. Вы меня спросили, я ответил – нет. Теперь вы задаете гипотетический вопрос, и ответ – да, мог.

Пастора такой поворот страшно забавляет.

– То есть мы сходимся на том, что доктор Мандельбаум мог прочищать вам мозги Марксом, Энгельсом, кем угодно, и никто бы, раз уж вы не рассказывали об этом ни вашим одноклассникам, ни начальству, ничего не узнал.

– А я говорю вам, что ничего такого не было. Все, что он сделал, не в лоб, очень ненавязчиво, совершенно законно и профессионально… и ничего больше, будьте уверены… так это разбудил во мне революционный дух и… – Он замолкает, вновь начинает массировать череп.

– Тед. Дорогой мой.

– Что?

– Эта профессия… которая становится вашей… не живет в реальном мире. Только навещает его. Однако в вашем случае реальность на нашей стороне. Все Мандельбаумы были леваками, честь им за это и хвала. Трое сражались в бригаде Тельмана во время Гражданской войны в Испании. Старший брат Гуго был членом Коминтерна. Сталин повесил беднягу за все его заслуги. Ваш любимый Гуго вступил в коммунистическую партию в Лейпциге, в 1934 году, и продолжал платить членские взносы, пока не скончался в центральной больнице Бата сорок лет спустя.