Аистов-цвет
Шрифт:
— Скажите, детки, спасибо дорогому папочке, что выгоняет вас своей политикой из хаты. Спасибо ему скажите, была у вас своя хата и клочок огорода, а теперь будете слоняться по дорогам, по белому свету!
Проциха перестает складывать, падает на подушки и тяжко плачет, а дети стоят и не знают, собираться им дальше или нет. А Проць пожимает плечами, злобно усмехается, сплевывает в сторону и обращается к детям, словно это взрослые свидетели:
— Посмотрите вы на нее. Совсем одурела баба. Ну
— Это ты одурел со своей Россией. Начисто голову себе забил. Другие мужики мудрые — не рыпаются никуда со своей политикой, вот и имеют что есть, что пить, во что одеться. А ты вконец попухнешь вместе со своими детьми в Сибири!
— Хо-хо! А чьи же это дети, жена, как не твои! Все до одного в тебя удались!
Проць злобно с поднятыми кулаками наступает на мать, дети на миг притихают, а потом заливаются громким плачем. Тогда Проць круто поворачивает, вскидывает узел на плечи.
— Как хотите! — и выходит из хаты.
Проциха впопыхах дает меньшим детям по узелку и говорит:
— Бегите, догоняйте. Ведь и правда бросит!
И меньшие дети бегут за отцом, а Маринця остается с мамой.
— Беги, Маринця, выпусти свинью, пусть пасется на огороде, чем дохнуть с голоду в хлеву!
Остальные пожитки складывает в сундук и запирает на ключ.
Маринця открывает хлев, а со всех сторон бьют в ее уши крик людей, лай собак, тоскливое мычанье коров, тревожное ржанье лошадей.
Белые поросята радостно выбегают из хлева и бегут наперегонки в огород.
— Маринця, иди-ка, возьми узелок, надо идти, а то не догоним отца!
Мать стоит на сундуке и обцеловывает все образа, потом слезает, припадает к черному полу и целует.
— Целуй, Маринця, землю. Может, больше не увидим ее.
Маринця бьет поклоны, а мать ходит из угла в угол, заглядывая в каждую щель, и на ее бледных щеках поблескивают слезы.
— Пойдем, детка! — Проциха берет один узел на плечи, а другой в руки, и от этого груза ее большой живот свисает туго набитой торбой.
Маринця тоже вскидывает на плечи узелок…
— Деточка моя родная!
Проциха еще стоит на дороге, и ее долгий грустный взгляд застывает на темных углах, откуда бледно, но так по-родному смотрит ее детство.
Вот ее мама лежат на столе, желтые как воск, а они, как птенцы, припали к ее мертвому телу.
А отец в кабаке.
А как умирали, то все говорили: «Лишь бы все были здоровы!»
А потом служба, заработки. Она уже девушка. Пахнет липа, весна. И пришел светловолосый Проць и взял ее. А потом дети, хлопоты, ссоры, побои.
Рука дрожит и бессильно тянется к клямке, а в глазах качаются тени, плывут круги…
— Маринця, дай палочку, закрою хату, чтоб кто чужой не влез!
Шли огородом.
Вот бы подросли поросята — все была бы копейка. И грустные мысли бились в голове, как черные птицы.
— Маринця, возьми платок, заверни немножко земли, мама не может наклониться.
Вынула из-за пазухи платок и застонала от груза. Маринця маленькими пальцами царапала землю, заворачивала в платок.
— Мама, значит, мы уходим уже навсегда?
А издалека, оттуда, где простирались на восток дороги, словно из больших рупоров доносились голоса и причитания людей, визг свиней, собак… Позади, на западе, зловеще синело небо, из всех уголков покинутого местечка говорила немая тишина.
А еще на завалинке Маринциной хаты грустно мяукал кот Гриць и загадочно таращился, свесив кудлатую голову через забор, Меме.
Тоска стиснула сердце Маринци, она вернулась и взяла с завалинки на руки кота Гриця.
Дороги, казалось, плыли от движения пыли, ног, колес, человеческих тел. По краям ржи звездочками расцвела картошка, а в вышине — янтарное солнце.
Ехали фуры, нагруженные узлами и детьми, с наспех сделанными навесами, будками, как у цыган. За возами шли кое-где привязанные коровы с бархатно-грустными глазами, в которых отражались рожь и дорога.
Это ехали богатые. Некоторые из них гнали овец, свиней. Скотина кричала, свиньи путались в привязи, рвались в рожь.
За дорожных пастухов здесь были больше старики и мелюзга — все лишние рты.
Дед Сметана гнал четверых свиней. На возу сидела молодая невестка с детьми, а Павло Сметана погонял.
Вдруг свиньи рванулись, и старик упал. Но веревки держал крепко, и свиньи поволокли по земле сухонькое тело.
— Не хватало мне хлопот, придется еще со стариком морочиться, — злобно говорил Павло. — Я вам говорил, тату, не рыпайтесь из дому, с вами бы ничего и не сталось. Берегли бы скотину, хату. Так нет же, и вам захотелось в Россию.
Дед выпутался из веревок и погонял дальше. Стегал тонкой лозинкой по спинам свиней.
Но одна уперлась, оскалив зубы, кричала и никак не хотела идти.
— Ну, если придется мне бросать в дороге скотину, то уже не иначе, как с вами! — и Павло злобно посмотрел на отца.
Пот, смешанный с седой пылью, стекал с лица, ветер срывал шляпу, пылила дорога, фура наезжала на фуру, нога наступала на ногу.
За фурами с узлами на плечах шла беднота. Каждый — и большой и маленький — что-то нес на плечах и в руках.
Петро Даниляк кроме большого узла с пожитками нес еще на руках маленького Ксеня. Нес и забавлял: