Алена и Аспирин
Шрифт:
Ему тридцать четыре года. Ему нравится его статус. И отношения с женщиной ценны для него сами по себе, без дополнительных «скрепок». Или она это поймет, или… жаль. И правда, очень жаль. Таких, как Ирина, очень мало на свете женщин.
Алена спала. Он оставил ей размороженный фарш в микроволновке. Пусть пожарит котлеты.
На выходе из клуба какая-то девочка, свеженькая, милая, попросила автограф на листке блокнота. Он нарисовал ей человечка за пультом, подписал «Аспирин», и девочка чуть не растаяла от счастья.
Из машины
Алена мыла пол. Свирепо орудовала шваброй, под футболкой выступали острые лопатки. Аспирин снова поразился, какая она тощая.
— Ботинки сними, — сказала Алена, не здороваясь. — Я зря, что ли, стараюсь?
— А ты не старайся. Кто тебя просит?
Алена выпрямилась. Отбросила волосы со лба.
— Не люблю свинарник, — отчеканила, глядя Аспирину в глаза. Подумав, смягчилась: — Ты чего сияешь? Хорошие новости?
— А я сияю?
Аспирин посмотрел на себя в зеркало. Зрелище было обыкновенное — разве что глаза, если присмотреться, блестели ярче обычного.
— Ничего особенного, — сказал, стягивая ботинки. — Возьму, наверное, третью ночь в «Куклабаке». Нагрузочка та еще, особенно если считать субботний утренний эфир… Но какой кайф, когда тебе платят за любимое дело!
Алена улыбнулась — снисходительно и печально. Подхватила ведро, потащила в туалет, грязная вода загрохотала водопадом.
— Знаешь, я бы свалил с «Лапа-радио»… может, и свалю со временем, переберусь полностью в клуб.
— Какая разница? — спросила Алена из туалета.
— Огроменная. Клубный ди-джей, — Аспирин сунул ноги в тапочки, — исполнитель и творец. А на радио — так, коверный клоун, массовик-затейник.
— Не понимаю, — Алена вымыла руки, тщательно вытерла полотенцем. — Чего ты там творишь?
— Настроение, — Аспирин улыбнулся. — Понимаешь… Вот танцпол, — он поставил посреди стола пустую тарелку. — У него свое настроение, своя цель, свой состав: по возрасту, социальному положению, интересам…
Аспирин взял из вазочки печенье, из хлебницы — половинку булки, из холодильника — вареную морковку. Положил на тарелку; в порыве вдохновения добавил пару зубочисток.
— Это мой объект, он сложный. А я — манипулятор. Не злодей, не расчленитель, не политтехнолог: мне от них ничего не надо, я хочу им добра. Я хочу, чтобы им было хорошо и они стали лучше, понимаешь?
Алена уселась за стол. Выжидательно уставилась на тарелку.
— Каждая композиция — это настроение, — продолжал Аспирин, воодушевленный. — Когда мы слушаем музыку, мы его подхватываем… или не подхватываем, если оно нам чужое. Вот я начинаю скармливать им композиции — и при этом обрабатываю.
— Людей?
— И людей, и музыку тоже. Ритм идет по возрастающей — значит, впрыск адреналина. И еще множество фишек и примочек, до утра не расскажешь, но главное — я подхватываю их настроение
Аспирин говорил, вареная морковка танцевала на тарелке, повинуясь его воле, печенье подпрыгивало, а на булку и зубочистки уже не хватало рук.
— Выходит, ты — профессиональный манипулятор?
— Я музыкант, — Аспирин, опомнившись, сунул булку обратно в хлебницу. — Всякий музыкант — немного манипулятор. Тебе ли не знать.
— Нет, — тихо сказала Алена. — Музыкант… особенно если он композитор. Он берет кусок себя, и кровавый кусок… со вкусом жизни, любовью и страхом смерти. И он консервирует… нет, не так, он переводит лучшие — или страшные — моменты своей жизни в другую… знаковую систему. Другой код. И посылает в пространство. Или записывает значками на бумаге. И ему при этом плевать, раскупают ли у бара спиртное, подрыгивают ли ноги у сидящих и вибрирует ли танцпол, — она двумя пальцами взяла вареную морковку и выбросила в мусорное ведро.
Аспирин сидел и не знал, что ей ответить. Ледяное спокойствие, ледяной взгляд, — она уже забыла, как рыдала у него на плече, забыла, как он вытащил ее из полнейшей задницы, как купил ей новую скрипку — уже третью, между прочим, как занимался психотерапией дни и ночи напролет…
— Ладно, — сказал он так равнодушно, как мог. — Я учту твое мнение о моей персоне.
Встал и вышел.
— Пособачился я со своим директором, — сказал Костя. — Прямо-таки разосрался. В долгах сижу, диск не могу распродать… Все говорят, круто. А доходит до дела — привет.
— Я ведь наемный работник, — осторожно сказал Аспирин. — Сам ничего не решаю.
— Леха, но ты ведь уважаемый человек. Может, поговорил бы с кем-то?
Аспирин пожал плечами:
— Ну, попробую… Только обещать ничего не могу, ты понимаешь.
— Ну, не обещай, — тоскливо сказал Костя. Вытащил диск с полуголой индианкой на обложке. Раскрыл, размашисто расписался на вкладыше, протянул Аспирину:
— На. Сколько кровищи он мне стоил… Никому нафиг не надо, выходит.
— Держись, — Аспирин повертел диск в руках, спрятать его было некуда.
Народ подтягивался. Была суббота, первая суббота после увольнения из клуба Фомы-соперника; Аспирин немного нервничал.
— Ну, я пошел.
— Удачи, — промямлил Костя.
Официантка поставила перед ним новую рюмку водки. Аспирин подумал: вот талантливый человек, жизнь посвятивший творчеству. И что с ним будет? Что его ждет?
Он поприветствовал чужую публику, как командир экипажа — пассажиров перед взлетом. Сразу понял, что легкого хлеба не будет. Разнокалиберные клерки, уставшие после рабочей недели, ждали простых попсовых развлечений, продвинутая молодежь — экстрима, публика посолиднее желала провести вечер красиво и стильно, и еще крутились под ногами подростки, перепутавшие «Куклабак» с кислотной дискотекой. Аспирин уселся за пульт, чувствуя себя почти Гагариным на взлете. Поехали!