Анка
Шрифт:
— Как по-вашему… рыба сейчас… идет?
— Частиковая навряд, а красная гуляет: как раз пора для нее жаркая. Всегда с двадцатого мая красноловье начинается.
— А почему не выходили в море?
— С чем? — старик выставил руки, увешанные крючками. — Вот с этим дерьмом? Да и этого нету. Хорошо, что трест немного прислал, а то хоть бросай рыбалить и головой с обрыва…
Наживляя крючки, он продолжал говорить, но Жуков, хоть и слышал, понимал плохо. У него все сильнее немели руки и ноги, а потом он совсем перестал их чувствовать. Услышав, как басисто, нараспев сказал сухопайщик: «Притаилось море. Видать, перед
…Проснулся Жуков от сильного толчка. Баркас так накренило и бросило в сторону, что Жуков, падая с кормы, едва не свалился в воду. Вскочил и снова повалился через сиделку. Море было похоже на огромный кипящий котел. Оно то замирало на мгновенье, то снова буйствовало в дикой пляске и, обезумев от ярости, бросалось вверх, будто хотело подпрыгнуть к облакам. Цепляясь за мачту, Жуков поднялся, взглянул и невольно зажмурился. Рядом кружился баркас и никак не мог подойти к борту. У руля шатался Григорий, до хрипоты кричал сухопайщику:
— Наши ушли. Вон уже и атаманцы сплыли. Чего же вы ждете? Сплывай.
— Как у вас? — проявляя хладнокровие, спросил Жуков Григория.
— Пудов двадцать сулы натрусили. Ребята повезли.
— А как же нам?
— Бросай все. Станови парус. Ветер попутный. Донесет. А то… — и махнул рукой.
Обхватив мачту, Жуков смотрел по сторонам и ничего не понимал. Он так испугался спросонок, что сразу не мог прийти в себя.
— Попробуем? — спросил сухопайщик.
Увидев, как на втором артельном баркасе с большими трудностями извлекали крупных осетров, старик загорелся и ответил:
— Давай! — и бросился к рулю.
Сухопайщик перегнулся через борт, ловко подхватил шмат, вцепился в хребтину и изо всех сил потянул на себя. На поверхность всплыл осетр, взметнул хвостом и скрылся. Баркас рывком подался вперед, и сухопайщик выронил хребтину. У обоих рыбаков не то радостью, не то злобой загорелись глаза. Они хотели повернуть обратно, но Жуков запротестовал:
— К берегу!.. Держи к берегу!..
— Жалко же… Добро погибает.
— К берегу! — закричал он. — Станови парус!
— Где там. Перекинет с парусом. Теперь — куда вывезет, — и старик обеми руками сжал румпелек.
Баркас встряхнуло, подбросило, стремительно понесло туда, куда катились огромные буруны, по пути вдребезги разбиваясь один о другой. Жуков скользнул руками по мачте, упал на мосток и, качаясь на четвереньках, фонтаном пустил изо рта вчерашний обед и ужин. Потом опрокинулся на спину, зевнул и уснул с раскрытым ртом.
Рыбаки ожидали большой бури, но, к их удивлению, море неожиданно утихло, можно было без всякого опасения ставить паруса. Второй артельный баркас с крючковой снастью, перегруженный осетром, наскочил на бугор и глубоко врезался килем в песок. Заметив сигнал о помощи, Павел повернул свой баркас, покидая «Черного ворона», на котором находился отец. Рассвирепевший Тимофей, потрясая кулаками, закричал вслед:
— Пашка! Куда пошел?
— Помощь нужна. Люди гибнут.
— Сукин сын! Какое тебе дело до артельных? Возвернись!
Но Павел не вернулся. С другой стороны спешил на помощь Григорий. Боясь столкнуться, Павел так круто повернул баркас, что он лег на бок, врезался бортом в набежавший бурун, будто нарочито хотел зачерпнуть его,
— Как же это ты? — спросил Григорий, снимая с него одежду. Павел непонимающе смотрел на Григория и молчал. Ему казалось, что все это происходит во сне, что баркас цел и люди не утонули.
И даже тогда он не поверил в явь, когда увидел подошедшего вплотную «Черного ворона» и на нем отца, который рвал на себе волосы, топал ногами и вопил:
— Разор… Разор… Сукин сын… Зимой кобылу и сетку угробил, а теперь? Разор… Разор…
Берег был густо усеян людьми. Все с тревогой ждали возвращения рыбаков. С приближением баркасов над толпой затрепыхались платки, картузы, руки. Узнавали своих. А те, кто еще не опознал мужа, отца или брата, пересчитывали баркасы и ощупывали их глазами, в которых не угасала надежда. И как только баркасы стали на якоря, а от берега оттолкнулись подчалки, толпа хлынула вниз. Дети бросались к отцам с протянутыми ручонками, висли на шее, цеплялись за ноги. Жены, счастливые и довольные, принимали у мужей походные вещи, шли рядом, засматривали в глаза. Но вот, когда все сошли на берег, одна пожилая женщина, вытирая концами платка глаза, цеплялась за каждого рыбака, жалобно всхлипывала:
— Мишенька… Миш… Голубчик ты мой!
— Другой я… Чужой! — и, вырываясь, рыбак уходил.
Она повернулась к морю и, вся поникнув, беспрестанно шептала:
— Мишенька… Соколик ты мой!..
К женщине подошел Панюхай, неловко потоптался на месте, сказал несмело, но ласково:
— Акимовна… милая… не убивайся так, не надо, голубушка. Этим горю не поможешь… а в расстройство себя произведешь…
— Да как же не убиваться, Кузьмич… и мужа, а теперь и сына… кормильца мово… море поглотило.
— Эх, сердешная! Сколь оно наших рыбаков поглотило — несть числа… А ты, милая, поуспокойся…
— Теперь одна я осталась… горемычная. Одна.
— А мы?.. Рази ж мы оставим тебя в беде?.. Мир не без добрых людей… Ну, поуспокойся, Акимовна, поуспокойся, душенька, — и он погладил ее руку.
Акимовна всхлипнула к сквозь слезы проговорила:
— Тяжко мне, Кузьмич… Ох, как тяжко!
Оседая на короткую ногу, Жуков подошел к Кострюкову, поздоровался.
— С крещением тебя. Ну, как? — спросил Кострюков.
Жуков снял картуз, провел им по лбу.
— Каторжная работа, — вздохнул он.
Проходивший мимо Панюхай остановился.
— Вот и артель. А чем вы лучше других? Новины какие в работе показали, либо что? Народ только мордуете, чебак не курица. Эх, зря…
— Погоди, старина, — отозвался Жуков, — окрепнем немного, покажем. Вот мотор приобретем…
— Ишь ты! — перебил его Панюхай. — На моторе и я окажусь большим мастаком… А вы вот на баркасишках покажите народу диковину какую, либо чудо-расчудесное. Вот это да-а-а. А то — мото-о-ор…