Антигона
Шрифт:
Вернулся Железная Рука, он вместе с Пармениосом осматривал коней и ухаживал за ними.
— Оба скакуна, — проговорил Пармениос, — показали себя равными. При продаже я настоял, чтобы имя моего коня — Свет — не было изменено. Изменено должно быть имя черного жеребца: неправильно будет звать его по-прежнему Нике, будто он одержал победу над моим жеребцом. Отныне ему имя — Мрак.
— Отныне, — с восторгом согласился Полиник, — я буду скакать на коне по имени Мрак, которого Этеокл не смог правильно назвать. — Он обернулся к Железной Руке: — Что бы ты сделал, если бы из-за меня погибла Антигона или была ранена?
Железная Рука не ответил, но туча, набежавшая на его лицо, ясно говорила,
— Ты бы смог один убить меня?
— Н-не один…
— С кем?.. С Тимуром?.. Восхитительно! Ну и страсти разгораются из-за тебя, малявка! Мой верный Тимур тоже был готов убить меня. И все из-за тебя!
Полиник весь светился, ему нравилось жить среди сильных чувств, которые рождаются из-за его присутствия:
— Антигона в конском аду. Что за зрелище! Оно причинило вам боль и наслаждение, как и мне!
— Да, — признался Железная Рука. Гнев еще не утих, но улыбка уже осветила лицо, на котором появилось то выражение, что бывает у мужчин, игравших вместе в одну и ту же опасную игру.
Обратный путь был долгим, и я то и дело чувствовала, как на мне останавливается пронизывающий взгляд Тимуровых глаз, которые странно мерцали на его синем лице. Если взгляды наши встречались, он тут же отводил глаза. Тимур и Железная Рука не разговаривали, но их объединяли глубокие дружеские чувства. Тимур, кроме своих людей, говорил только с Полиником, который был единственным греком, понимавшим его язык. Когда мы вернулись в лагерь, Тимур с Полиником проводили меня до шатра. Здесь глава кочевников, сделав рукой очень красивый жест, в котором выразилось не только приветствие, но и поклонение, простился со мной. Не отрывая от меня глаз, Тимур добавил несколько слов, которые Полиник перевел мне:
— Я счастлив, что увидел тебя: теперь, благодаря тебе, я смогу пойти дальше. Я твой друг.
«Спасибо», — только и смогла ответить я, но он видел, что я взволнована. Его пронзительный взгляд немного смутил меня. Синее лицо склонилось передо мной, и Тимур исчез.
— Мне надо возвращаться в Фивы, — сказала я Полинику, — когда ты посмотришь мои барельефы?
Занятый своими мыслями, брат рассеяно ответил: «Завтра или позже».
Грусти моей он не заметил. Мне захотелось очутиться в Фивах, и чтобы рядом был К., и чтобы он пришел укрыть меня, как старшая сестра, которую мне всегда так хотелось иметь, и чтобы я заснула, окруженная нежностью. Во сне меня мучили темные волны, они бились в разрушенную скалу, на которой стояла я. Это волны гнева, и сквозь их рев до меня стал доноситься Полиников голос и его крики.
«Ты вместе с Мраком не одержишь надо мной верх, брат, Свет равен ему, но, избежав этой западни, я не заметил за ней другой. Так вот и моя жизнь идет от одной западни до другой. Блуждая в поисках Света, я упустил время: слишком поздно нападать на Фивы в этом году, а ты успеешь за это время расширить и укрепить остальные ворота. Ты в который раз обыграл меня: в будущем году ворота будут закончены и победу одержать станет труднее».
Я еле различала в темноте что-то огромное — это Полиник, и даже больше, чем Полиник, — это темная масса бьется прямо в мою скалу и заставляет ее сотрясаться от ударов. Мне страшно, а мне не должно быть страшно, я спала в собственной постели, в своем шатре, где нет никаких волн, никакой бури, никакой скалы.
— Что это за грохот я слышу, Полиник? Что это за волна, которая не существует, но бьется в моем шатре?
— Это мои мысли, сестра, те мои мысли, что без устали бьются о выступы черных Этеокловых скал, попадая в подземные ямы, вырытые для меня. В детстве он был слабее меня. Он сделал из своей
Благодаря тебе я нашел Света, я распознал первую Этеоклову западню, но тут же попал в новую. Пусть возводит новые ворота, я начну с ним войну, к которой он не готов.
— Зачем, Полиник?
— Из-за Фив, из-за того, что мы оба должны дойти до конца, исчерпать наши силы. Если мы и бредим, то в этом есть и твоя вина, Антигона: не брось ты нас, как ты это сделала, ты, может, и смогла бы заставить нас жить в реальности. Вместо этого ты побежала за нашим отцом, а нас предоставила бурным страстям. Я видел Эдипа в Колоне, он изменился, но нужна ли была для этого ты?
Его вопрос поверг меня в смятение.
— Видишь, ты не можешь ответить, — произнес Полиник, наслаждаясь моим смущением.
— Нет, не могу, это правда. Он ушел, и я пошла за ним, потому что не могла не пойти.
— А если бы пошла не ты, а Исмена?
— Исмена? Она бы вернула его.
— Так было бы лучше для него.
— Нет! — заорала я изо всех сил. — Нет! Я в этом совершенно уверена… — Но мое неистовство только рассмешило Полиника.
— Как красиво кричишь, точно так же, как когда бросалась между жеребцами. Этот крик значит, что Эдип во что бы то ни стало должен был прозреть, каким был, но я между тем не имею права быть тем, кто я есть, я не имею права стать Фиванским царем. Для этого-то ты и явилась сюда — чтобы расставить мне Этеокловы западни и сказать об этом?
— Я пришла лишь для того, чтобы показать тебе барельефы Иокасты, которые Этеокл заставил меня исполнить.
— Заставил?
— Да, я не хотела их делать… Не могла. Исмена долго рассказывала мне об Иокасте и о вас. Под звук ее голоса эти барельефы постепенно рождались у меня под пальцами.
— В муках?
Да, в муках.
— В Этеокловых и Исмениных муках тоже. Тебе захотелось, чтобы к ним добавились и мои. Это столь необходимо, Антигона, что, жизни мало? Зачем ты заставляешь нас так часто страдать, почему беспрестанно становишься на нашей дороге? Эдип ушел из Фив, и ты заставила его взять тебя с собой. Он что, действительно должен был стать чем-то вроде мудреца, праведника, просветленного аэда?
Этеокл украл у меня фиванский трон, мы из-за этого воюем, а как иначе? Мы сражаемся друг с другом, мы заставляем друг друга страдать, но таким образом мы живем ярче, значительно ярче. Он наносит мне великолепные удары, глубокие, неожиданные, я делаю то же самое. Подумай о Мраке, о Свете, которого ты ему приведешь, обо всем, что значат эти пылающие мысли, горящие для другого, подумай о радости обрести другого, о том, как одержать над ним верх или сравняться с ним.
Тебе бы хотелось, чтобы мы заключили мир, чтобы Фивы стали мирным, полусонным городом, который живет мелкими радостями. Но Фивы не такие, это великий хищник, которому необходимо небо, боевой скакун, алчущий сражения. Тебе бы хотелось, чтобы я оставил Этеокла в покое, чтобы я стал добреньким царем жирненьких подданных, которые славят добрые чувства, но чувства, как и боги, — дикие; когда их усмиряют, они умирают, и добренькие цари расстаются со своими тронами. Этеоклу нужен равный ему противник, мне — тоже, эта борьба нам нравится, а ты хочешь помешать нам получить от нее удовольствие. Ты могла бы тоже найти себе удовольствие, полюбить мужчину, завести дом, детей. Ты же предпочла заниматься нашим отцом, побираться ради него, заставить сострадать его несчастью и дочерней преданности всю Грецию. Ты нашла в этом своеобразное и, наверняка, немалое удовольствие, зачем же ты теперь хочешь отнять у нас наше, которое состоит в том, чтобы попытаться победить великолепного противника?