Аплодисменты
Шрифт:
А потом ходили мы на балет «Отелло» с неповторимым Вахтангом Чабукиани. И в антракте ей все кланялись в почтительном поклоне.
Она, казалось, не замечала моей провинциальности, невыдержанности и относилась ко мне с нежностью за открытость и доверчивость. Ах, как они со своей приятельницей тактично промолчали, когда я подряд два раза сварила им один и тот же кофе. А что, думаю, один черный, другой будет, как чай. Как в Харькове. А «чай и кофий — ето ж настыящий яд! Нада пить только молоко», — учил меня папа в пятидесятых годах. А в Москве, в семидесятых, нещадно натирал себя змеиным ядом: «Ты смотри, такое смертельное животное и якое благо организьму даеть». Была грузинская бабушка и у нас в Харькове — приезжала посмотреть внучку. Стол ломился от еды. Мама готовила с тетей Соней два дня. Была даже рыба фиш — а вдруг она «рыбу больший ценить». Своим ФЭДом папа нащелкал ворох снимков: грузинская бабушка за столом с внучкой, около моего портрета, около портретов папы с мамой в день их свадьбы и еще много разных поз.
— Лель, якая же высококультурная, приятная женщина! Только высоковата, а?
— Ну, Марк, это же аристократы
— Ну понятно, не моего поля ягода — а што ж вы, симановщина, што ж вы усе разъелися, где ж ваша культура? Смотри, як человек есть — прямо загляденье — аккуратнинечко, помаленечку. Лель, а ты знаешь, она совсем не костистая. Я так за плечо ее пощупав — уполне упитанная.
— Марк, котик, ну сдержись ты — веди себя прилично, а?
— Лель, а што я такога зделав? Ты ж видишь, она довольная, уся зарозовелася, влыбается. Што ж она, не живой человек?
Больше грузинскую бабушку мы никогда не видели. Она умерла, когда Машеньке еще и года не было. Только-только получила новую квартиру, а жить в ней так и не пришлось. Ее хоронил весь Тбилиси. «Якая чистая ангельская душа — унученьку перед смертью приехала повидать. А ты, Леля, говоришь, что бога нет! Царство ей небесное! Хай земля ей будить пухум». С тех пор дедушка, если на экранах шел грузинский фильм, обязательно водил на него Машу. А если по телевизору танцевали грузинские ансамбли, он обязательно ей объяснял: «Смотри, Машуня, ето твои родичи танцують — грузинцы. Ты же в нас мешанец, наполовину грузинка».
— Дедушка, а ты кто?
— Я? Я православной веры, чистокровный русский.
— А Леля кто?
— Леля? Леля русская. Редкой породы вредный человек. Они из столбовых дворян, а мы из батраков, но никакой разницы з собой не вижу.
— А мама кто?
— Твоя мама? Ну як же, если мы з Лелею русские, то и твоя мама русская.
Машенька молчала, задумавшись, а потом сказала дедушке: «Ишь, хитренькие какие», — мол, русскими устроились, а она, получается, мешанец какой-то. Так вот, у Машеньки была необыкновенная грузинская бабушка. А у бабушки был прекрасный единственный сын. А теперь… нет, лучше: итак, о любви.
С детства я влюблялась на всех перекрестках и во всех киногероев, если «в него были зубы як мел, вусы як у Буденага». Короче, во всех «чернявых орлов». В институте влюблялась на каждом этаже. Прошел красавец — сердце ек! Но быстро разочаровывалась. И вдруг влюбилась. Влюбилась по уши, по-настоящему. Но я помню, что временами вдруг ясно видела ту пару на пляже, которая шла по парку, тесно прижавшись. У меня еще мелькала мысль, неужели и меня будет кто-нибудь так любить? Почему же я мечтала о большем? Опять же через время все становится понятным. Расстояние позволяет многое увидеть на своих местах. Порой в невыгодной для себя мизансцене.
Конечно, с этим молодым человеком мы подходили друг другу, как поется в песне: «мы с тобой два берега у одной реки». Это с теперешней колокольни. А тогда… Несмотря на свою изысканную внешность, от которой не ждешь ничего глубокого, это был сложный человек с набором неординарных качеств — больших и малых. Все карманы его были забиты редкими книжками вперемежку с газетами и журналами. Читал все на свете. Обладал особым чувством юмора. Считал, что его личная самокритика самая точная и оригинальная. Отличался музыкальностью, мужским обаянием. В нем для меня было недосягаемо все. И наоборот. К моей профессии он относился с иронией. Музыкальную картину-комедию считал зрелищем, далеким от искусства. Ну, а успех у публики… Когда я залезала не в свою сферу, интересовалась его сложной сценарной профессией, меня поражало, сколько иронии вызывал в нем мой прыжок из легкомысленной примитивной актерской жизни в его таинственный мир. Я еще не знала, еще не встречала таких людей. Да и где их было встречать? Да и как поймешь, изучишь, что с людьми такого склада ой как не просто рассчитать первый ход. А уступишь инициативу, сразу очутишься в зависимом положении… Теперь никогда не вступаю в игру, потому что знаю — это не мое. Тогда же глупо и рьяно сопротивлялась. Потому проигрывала. В моих аргументах моментально отыскивалась трещина. И, главное, пропадала вера в собственную позицию. Я выходила из поединка раздавленная, разбитая. И в конце концов сдавалась. Ну и ладно. Ведь подчинилась силе. Вот и будет у меня защита. И казалось — вот это надежное и вечное найдено. Только-только расслабишься и захочешь опереться на плечо, наклоняешься — ан плечика-то и нет. Он как-то талантливо умел жить рядом, будучи на своем берегу. С невероятной силой воли нужно было учиться жить в одиночестве вдвоем. А параллельно происходила моя катастрофа в работе. Я помню бесконечные походы по инстанциям, чтобы выхлопотать мне московскую прописку — тогда в Москве она была резко ограничена. После окончания института меня распределили на «Мосфильм», но без прописки на работу не брали. Более полугода прошло, пока не упросили прописать меня на три месяца домработницей. И тогда взяли на «Мосфильм». В то время он проявил столько заботы и доброты. И опять я чувствовала необыкновенную благодарность. И еще сильнее захотелось расслабиться. Неужели же появилось то, что так запечатлелось в паре, которая шла молча, тесно прижавшись друг к другу? Но теперь я уже осторожно оглянулась, чувствовала, что плеча может и не быть. И не ошиблась. Как же мне хотелось кричать на весь мир: «Люди, родные, милые! Я так хочу любить, я так хочу быть преданной и расслабиться. Любить на высшей волне, быть способной на то, что в себе и не подозреваешь». Ну что же это? А то. Объект любви не мой. Поразительно, как долго я не могла постигнуть, что начиная с головы и кончая кончиками пальцев — отсюда и досюда — человек не мой. Прекрасен, но чужой. Очень, очень трудно понять самой, а еще труднее объяснить другому, как кончаются долгие отношения. Страстно хотелось счастья, и это
Время уносит, стирает и прощает многое. Многое навсегда ушло из памяти. Так было нужно. И я забыла. Кроме одного дня, который не был похож ни на один из дней. Моей дочке было полтора года. Она уже жила год у родителей, чтобы я могла работать. Ее отец еще заканчивал институт. К тому времени мы уже имели однокомнатную квартиру, казалось, все вело к счастью. Но река становилась полноводнее. А берега все дальше и дальше отдалялись друг от друга. Он мне казался очень сильным человеком, потому что про себя я была абсолютно уверена: одна, без него, не проживу ни дня. С моим папой они были антиподами. Не симпатизировали друг другу с первой минуты. Всю дипломатическую сторону отношений на себя приняла мама. И провела честно свою нелегкую миссию до конца, не отдавая предпочтения родной дочери. Но в один из дней ее дипломатия стала резко односторонней: ведь мы с девочкой оставались вдвоем. До сих пор невозможно понять и поверить, что такому умному, тонкому человеку, самому выросшему без отца, легко далась фраза: «Ну что ж, она будет расти без меня… У нее ничего от меня не будет… собственно, это уже будет не моя дочь». Испытание своей силы? Игра в мужественного супермена в двадцать шесть лет. Бесследно растворилось во времени все. Я не знаю, что такое жизнь без отца. Мой папа для меня… Неужели мой единственный ребенок будет лишен такого счастья?
Это было уже в конце. В самом конце. С Киевского вокзала мама проводила меня в Киев на пробу в новую картину. А сама уехала с Курского «у Харькув до дедушки и унученьки». Об этой картине и об этом периоде — еще впереди.
Но те слова, мизансцена, запах снега, холодный вечерний закат за окном однокомнатной квартиры на окраине Москвы… как будто это было вчера.
Что такое женщина?
В мае 1959-го я жила у родителей в Харькове и ждала мальчика, которого хотела назвать Марком. Далеко запрятала альбомы с фотографиями из фильмов, приклеенными столярным клеем так, что теперь их можно оторвать только вместе с картонными листами. Сняла со стен весь «канастас» — папину гордость. И стала жить тихими буднями, в которых не было ничего, кроме стремления к покою. Хотелось жить, как все. Не взбрыкивать. Не фантазировать. Жить тихо и ровно.
… Проходит время. И никто точно не может сказать, что же было на самом деле. Помнят, что была какая-то история. Но какая? И раз была, то это уже не история, а «история». То же самое слово, только взятое в кавычки. Так просто…
Есть сильные люди, которые вопреки всяким «историям» выходят на сцену и заставляют поверить в свои силы, в свой талант. В этот вечер зал забывает обо всех «историях» такого сильного человека. Мощной талантливой натуре — низкий поклон. Такие люди появились сейчас. Но то время не позволяло быстро оправиться. Я помню, что даже мудрые и солидные артисты далеко не сразу становились на ноги после подобных «историй». Как же я была наивна, если думала, что смогу жить, как все. После того, как человек побывал в космосе, он уже на всю жизнь космонавт. Человек, который прошел войну, — на всю жизнь герой-ветеран. Эти люди были на таких высотах, что уже никогда не смогут быть, как все. И для окружающих они навсегда люди особенные. Жизнь артиста вся проходит на виду. А если есть еще в запасе пара «историй», тем интереснее, тем любопытнее. Я хотела быть, как все. Но даже в палате, куда меня привезли как всех (и где я долго еще пребывала в удивлении, что судьба послала девочку), меня вдруг обожгли знакомые интонации. Роженицы разбились на два лагеря: за и против меня. Победили сильнейшие. Вместо того чтобы радоваться появлению на свет девочки, я в отчаянии плакала и никуда не могла скрыться от людских глаз. Ощущения были еще острее от того, что это происходило в родном городе: «Допрыгалась? То-то.» Я думала: вот же другие рядом. И у каждой есть о чем рассказать, и радостного и горького. Ну поговорите о себе, оставьте меня. Смотрите на меня, когда я на сцене. Обсуждайте меня, когда я на съемочной площадке. Тогда я не сжимаюсь в комок, не стягиваю губы в противный узкий треугольник. Там я улыбаюсь радостно и говорю своим голосом. И говорю то, что надо. А в больнице — моя болезнь. В коридорах на приемах — мои вынужденные прошения. В очереди у магазина — удовлетворение потребностей. Тех же, что и у всех. Я живу только в работе! Остальное время гуляю, хихикаю, притворяюсь и жду, жду, жду — когда же начну работать, когда же заживу!
В то время я обещала стать образцовой матерью. Боже мой, прижмешь к себе ребенка и чувствуешь внезапный прилив крови, головокружение. Собираешь силы на его защиту, хотя его еще не от кого защищать. У меня был такой порядок с режимом, с питанием, с пеленками, что я сама диву давалась — неужели это я? Откуда это? Это была я, но в новом качестве.
… Однажды на лекции по актерскому мастерству наш мастер задал нам такой вопрос: «Как по-вашему, что такое женщина?» На всякий случай не забудем, что в то время чаще произносили слово «девушка». Если задуматься, у каждого из нас было определение такому распространенному «явлению», идущему по улице не в брюках, а в юбке. «Ну, попытайтесь сформулировать одним словом», — подсказывал нам учитель. Господи, куда нас только не заносило.