Аплодисменты

Гурченко Людмила Марковна

А мне тогда вспомнилось, как еще до войны мы любили сидеть втроем на нашей кровати с железными шариками «у кучечки». Я только начала говорить. И папа меня дрессировал: «Дочурочка, покажи на папусика и скажи: „Сила-а“. На маму гавари „Мола-адасть“, а на себя з улыбочкую — „Красата-а“». Так я и исполняла этот номер: «Сила, Молодость — и с особым удовольствием: — Класата!» Первые годы в институте я была в «зажиме», когда разговаривала со своим мастером. Сразу делалась ученицей. Я тогда еще долго не могла мыслить свободно и самостоятельно. Говорю все не по делу. И когда до меня дошла очередь, я со знанием дела сказала: «Женщина — это молодость и красота». И тут же поняла, что сморозила глупость. А если женщина немолодая, но красивая? Или наоборот? Вот черт побери с этой женщиной. «Женщина — это ваза», «Женщина — это сосуд», «Женщина — это секс» — ого какое слово! Аж в краску бросило. «Женщина — это не мужчина» — все засмеялись. А учитель стал жестким. По скулам забегали

тени. Мы притихли. «Женщина, дорогие мои, это МАТЬ».

Это я поняла только тогда, когда стала матерью сама. А в институте меня это открытие разочаровало. Я думала, услышу что-нибудь потрясающее, что-нибудь этакое… Подумаешь, мать, — ходить с большим животом, позор какой. Нет, женщина — это шляпы, перья, бантики и поклонники в черных костюмах.

Материнство залечивало первые раны молодости. Оно меня смягчило и внешне, и внутренне. Того, желанного покоя все равно я не нашла. Когда в атмосфере появлялось хоть что-то похожее на покой, первый момент был прекрасен. Но вдруг — откуда ни возьмись — на меня тянуло легким кладбищенским ветерком. Успокоившийся человек, ищущий покоя артист — это мертвый человек. Это мертвый артист. Долгое страдание вызвало вдруг внутри протест к себе такой. Говорят, время залечивает все раны. Нужно начинать жить. Передышка была. Передышка непростая. На свет появилась девочка. Нет, Женщина! Мать! — так теперь я классифицировала то распространенное «явление», которое ходит по улице не в брюках, а в юбке. Она должна гордиться своей мамой, как я горжусь своими родителями. Решение принято — надо работать. Под лежачий камень вода не течет. «Помирать, дочурка, собирайся, а поле сей…»

Конечно, этому решению была причина, был стимул. В самый неожиданный момент — телеграмма из Ленинграда. Ну кто же еще мог быть выше всяких разговоров и всяких «историй»? Кто первым понял, что мне нужно становиться в строй? «Ленфильм». Это было предложение не просто сняться, а впервые попробовать свои силы после двух музыкальных комедий в непростой драматической роли. Ну-ка, после всего реабилитировать себя, да еще в новом жанре? Только сейчас я понимаю настоящее значение этого предложения. В острых драматических ролях в кино меня никто не видел, разве кто-то знал понаслышке о курсовых работах в институте.

В Ленинград, на кинопробы, мы отправились втроем: моя Маша, мама и я. В группе не знали, что я уже мама. В первой серии фильма «Балтийское небо» моей героине Соне еще только 14–15 лет. Хорош подросточек с ребеночком. И я решила промолчать, а если утвердят, то уж тогда признаться. Режиссер фильма Владимир Яковлевич Венгеров на репетиции задал мне первый вопрос: «А как ваша Маша? — ведь она еще маленькая, кто с ней?» Я так растерялась, наверное, оттого и сцену провела более-менее естественно. После пробы я бежала со всех ног к знакомым, где остановились мама с Машей. Машенька нервничала. Да и мне самой так хотелось поскорее к ним. Я отвыкла от работы, целиком ушла в дом, в ребенка. Стою на пробе, а в голове: «Сейчас она спит, только бы в Ленинграде не простудить ребенка…» — «Мотор!» — «Ой, какой мотор? Ах, ну да, я же на съемке. Ну что ж, если не утвердят, то и ладно: „что бог ни делаить, усе к лучиму!“» А если честно, очень, очень страшно было вступать в тот поток еще раз. Ведь он принес столько огорчений.

А меня утвердили. Что делать с ребенком? «Лель, вже девычке пять месяцев. Бувало, матка ще у поли, а малый брат кричить, месяц, як родився, кушить просить, я ему у рядно…» — «Рядно?» — «Ну, ето як наша марля, хлеба з молоком надавлю, он и чмокаить. А ну, давай, Лель, налей кашу у бутылку и соску насунь. Ну? Ну што я гаварив? Ах ты ж, моя унученька, ах ты ж, моя клюкувка, усю бутылку отметелила! Давно бы так во! А то наша дочурочка ели ходить, одни кости светять. А етый пяхтерь пухнить и у вус не дуить. Усе, моя птичка, моя дочурочка. Заберем мы з Лелюю ребенка до себя у Харькув. Леля, молчи, у етый семье вже толку не будить, сердцем чую. Дочурке перво-наперво нада работать. Ув обязательном порядку. Ето щас для нас усех самое главное. Што було, то було. Назад, дочурка, не оглядайсь. Допустила ляпсус — ты вже свое отболела, вже нема куда больший. Давай дальший, моя птичка. Мы з Лелюю у тибя верим и гордимся тобою. Усе пройдеть, усе наладится, никуда не денисся. Жисть есть борьба — ето ще Маркс гаварив».

Два года жизни…

Осень 1959 года встретила меня в Ленинграде кипучей и разнообразнейшей жизнью. В свободные дни я осуществляла такие грандиозные походы! Где только силы брались. С утра — если нет съемки — обязательно Эрмитаж. Однажды экскурсовод заметила, что Эрмитаж невозможно узнать ни за неделю, ни за месяц. Что для этого нужно чуть ли не три года. И тогда, в 1959-м, я поклялась, что, как только выдастся в Ленинграде свободный часок, во что бы то ни стало — в Эрмитаж. Может, за всю жизнь эти три года да наберутся? И клятве до сих пор не изменяю.

Это было время прекрасных спектаклей Большого драматического. Это было время начала моей влюбленности в балет. Это было время расцвета незабываемых

ленинградских капустников. Острых и веселых, жизнерадостных и комичных. В капустниках актеры раскрывались так неожиданно, как ни в одной из ролей на сцене театра. Ведь не каждый актер может работать в капустнике. Выйдешь после веселого талантливого вечера, и ничего нигде не болит. И жизнь прекрасна и удивительна. И как верно, что смех и улыбка оздоравливают человека. Как же я могла допустить такую кощунственную мысль: если не утвердят, то это и к лучшему? Ай-ай-ай. Пройдешь в гриме по коридору студии. «Это кто? Смотри, не узнал. Давай ее пригласим на пробу?» — «Давай». Но пробы не было. Утвердили по фотографии. Тогда только начинали снимать первые фильмы для телевидения. Это был костюмный исторический фильм. Комедия «Пойманный монах» по Филдингу. В этой картине много музыки. Я исполняла два музыкальных номера. А исторические костюмы были, ну просто хоть в музей. В каждой картине встречаешься обязательно с новой ситуацией. И из каждой картины что-то берешь с собой в будущее. Но самое редкое и дорогое, если из фильма выходишь не один, а с другом.

Как только я села в гримировальное кресло Маргариты Матусовой, за ее аккуратный, чистый рабочий стол, я моментально почувствовала самое неприязненное к себе отношение. Я ей категорически не нравилась. «Ничего — сказала я себе — не привыкать.» Работа есть работа. Мы возились часа два. И как медленно, не сразу, загорелись и потемнели ее голубые глаза, зашевелились ее золотые руки. И красивая головка пошла развивать фантазии. «Нельзя быть заранее настроенным против актера. Я так не хотела тебя готовить к фотопробе. Почему-то ты мне казалась такой глупенькой и недалекой…» Да не только тебе. «… Ах, што там гаварить…» Поговорили по душам, посмеялись, попризнавались, а потом пошли в студийный буфет. Заели «это дело» голубой сарделькой с прозрачным «черным» кофе. Теперь приезжаю на студию, сразу узнаю, где сейчас Маргарита Матусова. В Ленинграде? Ага, это значит, что можно прямо, без звонка, ехать к ней домой. Там мне все будут рады, «от чистаго сердца». Меняется вокруг все. Неизменной остается настоящая дружба, проверенная работой, общими интересами.

Где две картины, там и третья. Фотографии из телевизионного фильма увидели на студии имени Довженко. И вскоре я получила новый сценарий «з ридной Украины». В сценарии «Роман и Франческа» было все: любовь и слезы, песни и музыка, счастье и горе. Когда впереди интересная работа, нет более счастливого времени. Летела в Киев прямо из Ленинграда. И в гримерной, перед самым отъездом, повстречала свою приятельницу, актрису Татьяну Бестаеву. В ленфильмовской картине у нее был маленький эпизод, который она уже отыграла. И вот работы опять нет. «Тань, давай полетим в Киев, будь, что будет. Дорогу же оплатят. Тут в сценарии роль есть интересная. Только немного отрицательная, а? Как ты на это смотришь?» — «Какая разница, роль да и роль, подумаешь, счастье, положительная, тоже мне…» В гримерной я в очередной раз восхитилась этой необычной актрисой. Красота ее была совершенно особенная. Я бы сказала биологическая. Как красота природы, зелень травы, голубизна неба, что ли… В какую бы сторону ее ни заносило, что бы она ни говорила, ее мысли и поступки не влияли на ее красоту. Ее красота жила совершенно самостоятельно, обособленно. Невозможно было себе представить, что эту красоту может что-нибудь разрушить. О возрасте мы тогда еще не задумывались. Когда я ее видела, я почему-то немного съеживалась и легко уступала дорогу ее красоте. Боже мой, что началось на киевской студии, как только Таня Бестаева вышла, нет! — вынула свою красивую ножку из машины… Вот это был фурор. По студии шла бело-розовая высокая блондинка в сопровождении гувернантки-секретарши в сереньком платьице с беленьким воротничком. Дирекция тут же оплатила ей билет. Художник по костюмам с гримерами потирали от удовольствия руки, глядя на свой будущий объект. Женщины побежали к зеркалам приводить себя в порядок. Мужчины стали прощупывать ее семейное положение. В общем, все кончилось тем, что ее утвердили без проб. А мне назначили пробу. И ничего не оставалось, как нахально и авторитетно «дуть» на итальянском: спасло наличие слуха. Это как-то удержало меня рядом с прекрасной моей приятельницей. Она сыграла в фильме очень успешно. Ее необычная, яркая индивидуальность требовала особого сценария, особой атмосферы. Даже своего времени. Во времена нашей молодости она могла исполнять лишь роли экстравагантных иностранок или женщин с негативными проявлениями. Потому что наши героини, все как одна, на экране были кристально чисты и нравственны. Как будто их размножали почкованием.

Ну и получила же я в прессе за свою «северную итальянку»… Разделали меня под орех. А я с таким упоением, с таким счастьем работала. Вечная загадка: снимаешься с удовольствием — тебя ругают. Мучаешься, страдаешь, считаешь дни, часы: скорее бы конец, а выходит картина на экран — пресса хвалит, все довольны! Критика критикой, а не ценить редкой возможности появиться на экране в музыкальной роли, было бы грешно. Все-таки музыкальных ролей в кино я сыграла всего четыре. Это была третья после двух музыкальных комедий.