Азимут бегства
Шрифт:
Анхель торопливо подходит к нему, обнимает за плечи, чувствует пальцами сажу, под одеждой — выпирающие кости.
— Тебе плохо?
Амо смотрит на него пустым взглядом, волосы его слиплись от пота, голова движется вперед и назад; «да», или «нет», или «не знаю». Анхель со скрипом отвинчивает колпачок с бутылки и заставляет Амо выпить воды и ровно дышать. Он крепко держит его за плечо, чувствуя, как выравнивается дыхание Амо.
Единственный источник света — длинная тонкая свеча, стоящая в высоком подсвечнике на старом деревянном столе. Стол расположен в центре приподнятого
Цепь начинается от массивного железного овала, вделанного в край помоста. Длина цепи не больше восьми футов. Заканчивается она пятидюймовым железным браслетом, облегающим середину сгнившей голени. Плоть под браслетом стерлась, и видна голая кость. Человек склонился над книгой, в руке, точнее, в том, что осталось от руки, зажата длинная золотистая указка. Глазница пуста, и белизна кости отражается в свете направленных на нее лучей. Левая сторона тела сохранилась лучше, чем правая. С костей свисают лоскуты кожи, похожие на небрежно брошенную колоду карт.
— Что это за чертовщина? — дрожащим голосом вопрошает Амо.
— Даже не верится, что все это держится само и не падает, — шепчет Койот, стоящий рядом с ним и смотрящий во все глаза на эти стены украденной истории. — Чертовщина — что?
Он медленно поворачивается и достает пистолет.
— Сукин сын.
— Какой сукин сын? — спрашивает Габриаль.
Анхель показывает на скелет.
— Да, сукин сын.
Пол кажется бесконечным, приглушенный блеск, словно запрещающий всякое движение. Койот медленно делает тридцать шагов, потом застывает на месте. Просто стоит и смотрит.
Анхель замечает, что дальняя ножка стола облеплена воском, та, что расположена под свечой. Он вглядывается, и ему кажется, что гора воска растет, потом он понимает, что эта гора около двух футов в диаметре и что край помоста торчит из нее, как рыбий плавник.
— Такая свеча могла гореть целый год, — говорит Анхель.
— Вероятно, так оно и было.
Койот проходит еще три фута, останавливается и качает головой с таким видом, словно перед ним ловкий трюк, простая игра света, а не реальная жуть или жуткая реальность.
— Ничего отвратительнее не видел никогда в жизни, — говорит Койот, прячет пистолет и возвращается к остальным. — Теперь мы знаем, что сталось с Николаем Табаком.
— Господи, — говорит Анхель.
— Общество, — подытоживает Койот.
— Джентльмены, — говорит Габриаль, — давайте все же займемся нашим делом.
— Я тоже так думаю, — поддерживает его Анхель.
— Амо?! — восклицает Койот и рыщет глазами по стенам.
Амо оглядывается, как человек, только что пробудившийся от глубокого
— Если не можете определить эпоху, то обращайтесь к первоисточникам, читайте еврейские книги. Обращайте внимание на окраску, даты, на углы, присматривайтесь к знакам и сигнатурам.
Ступени лестницы не скрипят под его ногами, когда он поднимается по ней. Он останавливается на середине лестницы, надевает перчатки и говорит так, словно ничего не произошло и он все это время нормально себя чувствовал.
— Да, кстати, будьте осторожны и ни к чему здесь не прикасайтесь, здесь все может быть вымазано каким-нибудь опасным дерьмом.
Анхель смотрит, как Амо отходит в тень. Он сходит с лестницы на балкон — тонкий, как балансирный шест канатоходца, как канат под его ногами, как лезвие бритвы, — Анхель не может даже различить его контуры с того места, где стоит, и чем суровее он выглядит, тем это, как кажется, меньше его тревожит.
— Слушайте, на чем он стоит? — спрашивает Анхель Габриаля, который, может быть, и не знает всех ответов, но зато четко представляет себе, на какой стороне баррикады его место.
— На дожде.
— Что?
— Это старая ямайская поговорка. Означает она, что единственная вещь, на которой ты можешь стоять, — это то, что уже дождем пролилось тебе на голову.
Свет становится тусклее по мере того, как они поднимаются по лестнице. Откуда-то издалека слышится жужжание электрических проводов. Лестница — тугая железная спираль. С каждым шагом она кольцами развертывается вверх. В стене вокруг арочные входы в сводчатые кирпичные коридоры, напоминающие катакомбы тюрем восемнадцатого века, под неровными сводами — огромные скопления паутины. Скучное зрелище. Паутина обволакивает ящики и коробки с книгами. Представьте себе содержимое десятка библиотек, сваленное в кучу без всякого порядка, как на процессе ведьм или на сожжении книг.
— Какой дьявольский ужас! — говорит Габриаль. Его бьет озноб.
Они не курят и почти не разговаривают. Они стоят на миниатюрных металлических площадках в два, от силы три фута шириной. Под ними разверзлось пространство. Они открывают несколько вымазанных сажей коробок. Слова на всех языках. Габриаль натыкается на ящик с арабскими свитками, датированными нулевым годом. Вообразить только, что на исходе этого года родился тигр Христос.
— Хочется плюнуть, — говорит Габриаль.
В большинстве своем это священные книги. Здесь написано то, что мы говорили друг другу с начала времен, еще до нулевого года, до рождения тигра, то, что приходит к нам темными ночами. Вещи, которые вынесли всех нас и превратили в то, что мы есть. Граждане, рабы, жены и дети, усталые солдаты, выстаивающие последнюю стражу, целые племена, оставленные умирать в холодной грязи. Ящики и ящики всего этого. Если они хотели придумать какой-то невероятный вид ужаса, ужаса, который никто не смог бы представить себе даже в страшных сновидениях, то они преуспели в этом.