Бабочки Креза. Камень богини любви (сборник)
Шрифт:
Поднялся на нужный этаж и остановился перед дверью, за которой находилась квартира Алёны Дмитриевой.
Позвонил раз, другой, третий; позвонил еще и еще.
Дверь никто не открывал.
Человек порылся в кармане и достал листок бумаги. На нем были написаны оба телефона Алёны — квартирный и мобильный. Сначала он набрал квартирный — раздались короткие гудки. Что, так увлеклась разговором, что не слышит звонков в дверь?
Набрал ее мобильный номер и получил ответ:
— Телефон абонента выключен или временно недоступен.
Подождал, снова позвонил в дверь и по домашнему номеру.
Картина та же.
Вышел
Зазвонил его мобильный. Человек вздохнул, понимая, что сейчас начнутся вопросы, на которые у него нет ответа.
— Ну что, нашел ее? — спросил нетерпеливый голос.
Человек подробно объяснил ситуацию.
— А какое у тебя ощущение — есть кто-то дома или нету? — Теперь голос звучал встревоженно.
— Свет в квартире горит… — неопределенно ответил человек.
— Ну, это старый номер, — хмыкнул звонивший. — Подожди пять минут и снова поднимись, потарабань в дверь. Я тебя наберу через некоторое время, одну идею надо проверить…
Человек ровно через пять минут вошел в подъезд, отодвинув половичок и похвалив себя за предусмотрительность. Он как раз поднимался на второй этаж, когда его мобильный затрезвонил.
— Алло?
— Ее нет дома, — сказал разозленный голос. — Она хитрая… И свет включила для блезиру, и трубку сняла. Да-да, я на телефонную станцию позвонил — разговора там нет, трубка просто снята. А идея моя правильная оказалась — таксопарки проверить! С утра у нее было заказано такси «Сатурн», собиралась на вокзал, но потом вроде туда не поехала. Короче, выходи на угол Ижорской, к «Спару», я сейчас подъеду, заберу тебя, надо вызвонить этого водилу и узнать, куда он ее все-таки отвез.
Дела давно минувших дней
В театре Серафима больше не появлялась. Она сказала, смеясь, что своим дурацким скандалом в собрании я провалил весь их конспиративный замысел.
— По-хорошему, надо уехать отсюда, да поскорей, — проговорила она задумчиво. — Но пока не могу.
Мне хотелось думать, что она не уезжает, потому что не может покинуть меня… О себе могу сказать одно: я лежал у ее ног, как пес, и ринулся бы вслед за ней по первому ее самому небрежному посвистыванию.
Как ни скрывали мы нашу связь, вскоре она стала известна. Первым узнал Васильев, который как-то раз застал меня у Серафимы полуодетым. Он сделал вид, что ничего особенного не произошло, но в глазах его застыло странное выражение — некая смесь жалости и презрения. Он слишком любил меня, чтобы унизить словами, он молчал… точно так же молчала вся моя труппа, до которой каким-то образом вскоре дошли слухи о нашей связи. Миновало недели две строгой «конспирации», и нам стало скучно о ней заботиться. Ночи мы проводили в жарких объятиях, но и днем нам было жаль расставаться. Вспышку своей страсти я мог объяснить: в мои годы многие начинают сходить с ума от молодых красавиц, но зачем ей был нужен я? Неужели эта «революционная фурия» тоже способна любить? Постепенно я начинал в это верить, постепенно в это начинала верить вся труппа. Серафима начала приходить в театр — теперь, когда она не претендовала на роль примы, отношение к ней переменилось. К тому же она стала очень приветлива с людьми, что называется, ко всякому умела влезть в душу, и скоро мои актеры ждали встреч с ней, всякий норовил ей пожаловаться
Удивлялся даже Васильев.
— Сколько лет знают Серафиму, — сказал он как-то раз, — но никогда ее такой не видел. Совершенно изменилась в этой любви! Думаю, если бы вам взбрела в голову фантазия пожениться, мы бы лишились проверенного боевого товарища, она вся погрязла бы в домашних заботах.
Я встрепенулся. Честно говоря, революционная деятельность меня нисколько не восхищала, я бы с удовольствием отвлек от нее Серафиму. Я потихоньку мечтал об этом… до чего же я был наивен!
«Вот кабы забеременела бы да родила! — страстно мечтал я. — Наверняка бы остепенилась!»
И вдруг что-то изменилось в наших отношениях. Серафима откладывала свидания, а придя к ней вечерами после спектакля, я не заставал ее дома. Она все время о чем-то напряженно думала, думала…
Иной раз, придя к ней, я улавливал запах табачного дыма. Здесь кто-то был, кто-то курил, но не я и не она. Кто?
— Товарищи заходили, — пожимала она плечами в ответ на мои вопросы. Ну что тут было сказать? Товарищи к ней и впрямь заходили. Но зачем?!
Как-то раз я решил последить за ней. Получив в очередной раз записку о том, что у нее дела (если это слово было дважды подчеркнуто, следовало понимать, что дела особого свойства, конспиративные, в которые я не имел права совать нос), я не пошел домой, а потихоньку добрался до 1-го Ильинского переулка.
В окнах Серафимы не было света, на стук никто не отворял. Потом я увидел, что на двери висит замок. Ее и правда не было дома, а я решил было, что она с кем-то, с другим…
Я долго стоял под молоденькой березкой, трогая ее гладкую, шелковистую кору, нежную, как щеки Серафимы, и сердце мое смягчалось. Ветерок наносил запах белого табака и ночной красавицы — все сады полны ими. Чудная ночь для любви, а не для преследования и страха, для нежности, а не для подозрений и тревог.
Вдруг раздались шаги. Серафима и какой-то высокий мужчина. В нежный ночной аромат врезался почти звериный запах пота, от которого у меня зачесалось в носу. Я вспомнил обычное присловье русских сказок: «Русским духом пахнет!» Да уж, не надо быть Кощеем бессмертным, чтобы учуять!
Я боялся закашляться, а потому осторожно отшагнул за куст. Потом усмехнулся своей осторожности: здесь меня никто не мог увидеть — никто. А я мог видеть все и всех. Я взял с собой электрический фонарик-«жучок», батарея которого заряжалась после того, как долго нажимаешь на особую рукоятку, и все это время безотчетно давил на нее, но мне не нужен был фонарик. Вот и сейчас отчетливо, как днем, видел я Серафиму в темном платье, а рядом — высокого человека. Он стоял ко мне спиной, но, судя по осанке и фигуре, был очень силен. Он что-то быстро, неразборчиво говорил Серафиме, она молча слушала. У нее был необычайно усталый вид.
Где они были? Откуда пришли? Что там делали? Впрочем, меня это не слишком волновало — гораздо больше тревожил другой вопрос: куда они пойдут и что будут делать сейчас?
Поднимутся в ее комнаты? Я… если это случится, я убью их обоих.
— Нет, — донесся до меня голос Серафимы. Она назвала какое-то имя… Венька? Венька? Да, вроде Венька… — Нет, Венька. Поверь мне, я чую, все не так просто! Я сделала, что могла. Все сорвалось.
Я радостно встрепенулся. Речь не о любви. Это разговор о деле, о каком-то опасном деле!