Баловни судьбы
Шрифт:
— Понятное дело.
— Я думаю, может... — Он замолчал, а она ждала продолжения. — То есть нет, серьезно я об этом не думал, просто пришло в голову...
Он опять замолчал, и, к удивлению, она вдруг пришла ему на помощь.
— Хочешь бросить все и уехать?
— Да.
Разве она может этого требовать? Никто не может!
— Конечно, такое решение не самое верное, — поспешил он уверить ее, — потому что на самом деле мне здесь по душе, я люблю ребят, свою работу и наверняка опять стану... чуть было не сказал любимым учителем. Да и вообще, трудности существуют, чтобы их преодолевать, так? Ну, пусть были какие-то
Он понял, что произнес все те слова, которые должна была сказать Улла, и умолк.
— Я, пожалуй, все-таки выпью, — сказала она.
Раз уж мне все равно приходится сидеть здесь и выслушивать твое нытье.
Он налил в свой стакан и пододвинул ей, она пригубила и скорчила гримасу: минеральная вода уже выдохлась. Потом подперла щеку рукой и выжидательно посмотрела на него, а он думал, что сейчас она так же далека от него, как первое время в пединституте, он считал ее тогда недоступной, недостижимой, всегда уверенной в себе — девушкой, для которой нет ничего невозможного. Уверенно передвигаясь по гандбольной площадке на своих чуть коротковатых, полных ногах, она с завидной точностью посылала мяч в ворота соперников. Всегда вовремя и безукоризненно выполняла учебные задания. Участвовала в ежегодных представлениях студенческого театра и срывала аплодисменты. Она умела танцевать, пить пиво, кокетничать, спорить — все с той же потрясающей уверенностью в себе. И всегда на ней была одна из ее любимых пестрых косынок, которые она завязывала на цыганский манер, подоткнув уголки под узел на затылке.
Однажды он спросил, а почему, собственно, она выбрала именно его, ведь стоило ей только пальцем поманить — и она могла заполучить любого. А она рассмеялась и сказала: «Ты очень мил и наивен и, думаю, будешь боготворить меня и тогда, когда другим на твоем месте это давно надоело бы».
— Я тебе объясню, в чем дело.
— Ну, давай.
И тогда мы наконец закончим этот разговор.
— Мне не хотелось бы уезжать отсюда по двум причинам. Во-первых, лучше всего остаться здесь и попытаться переломить ситуацию, преодолеть трудности. Так мне кажется. Разве это дело: все бросить и трусливо бежать? Это во-первых. А во-вторых, я по-прежнему считаю, что могу много дать ребятам, могу быть им полезен, только бы они сами поняли это.
— Ты? С твоими-то безнадежно устаревшими идеалами?
— Что ты сказала?
— Перестань кривляться, Аннерс, ты прекрасно слышал, что я сказала.
Естественно, слышал и с горечью и удивлением впервые в жизни спросил себя, а почему, собственно, он ее выбрал. Его так и подмывало сказать ей что-нибудь обидное, злое, и он с ужасом обнаружил, что действительно сидит и подыскивает какие-то резкие, злые слова. В этот момент она широко, во весь рот, зевнула.
— Ладно, пожалуй, хватит. Я, во всяком случае, иду спать, а ты как знаешь.
— Хорошо, — кивнул он. — А я как знаю.
И вспомнил, как однажды ночью, давным-давно, так давно, что, казалось, он видел это во сне или прочитал в какой-то книге, они с Уллой долго любили друг друга, и потом сидели на кухне, дурачились, смеялись, ели холодного цыпленка и запивали его пивом. И Улла, у которой блестели от жира губы и светились радостью глаза, беззаботно заметила, что они съели завтрашний обед. Ну и ладно, что-нибудь придумаем.
Нет, так, как сейчас,
Она лежала поверх одеяла в своей тонкой ночной рубашке, глаза ее были закрыты. Она засыпала, все более отдаляясь от него; он лег рядом и прикоснулся к ней.
— Скажи, что ты меня любишь, — попросил он, как надоедливый, капризный ребенок.
— Конечно, люблю, — пробормотала она, — а как же иначе.
— Докажи, — снова попросил он, склоняясь над ней, она открыла глаза и погладила его по щеке.
— Будь умницей, давай спать.
— Иди ко мне, Улла.
— Не сейчас.
Он крепко обнял ее.
— Боже мой, это уже совершенно невыносимо.
— Я хочу тебя сейчас.
— А я не хочу.
Он сильнее прижал ее к себе, и она попыталась оттолкнуть его.
— Оставь меня, ради бога... Аннерс!
Обычно он мог испытать наслаждение, только когда ей было хорошо. Но сейчас он поступил против ее желания и почувствовал, что сделал ей больно. Обидел ее, и она не простила ему обиды — он не дождался прикосновений ее благодарных губ и рук, позволения утонуть и раствориться в ее страсти. Она не сопротивлялась, но потом, после всего, отвернулась и прошептала:
— Это низко, Аннерс. Только попробуй когда-нибудь еще!
Воспоминания, которые неотступно преследовали его в эту ночь, нахлынули снова, перед глазами возникло ухмыляющееся лицо однокурсника, и он вновь услышал мертвые, похороненные, забытые слова:
— А эта Улла очень ничего девочка, а главное, никогда не откажет.
Ее безотказность. Ее готовность. Ее смех, жаркие поцелуи. Вся ее пылкая женственность, обволакивавшая его.
— Может быть, — с отчаянием произнес он, — может, установим какой-нибудь день раз в неделю? И цену назначим?
— Я тебя не слышу, — прошептала она. — Я не желаю больше слушать, что ты там несешь. Это не ты.
Нет, конечно, не он. Как всегда, не он.
Он плакал, плакал трудно, беззвучно. От уголков глаз к вискам протянулись две узенькие полоски слез.
Это-то и было хуже всего — вот так исподволь начинаешь оправдывать их ожидания, становишься таким, каким ты им нужен.
— — —
Яростная гроза взорвала удушливую жару, и после дождь уже не переставал. Потоки воды беспрерывно стекали по окнам и скрывали все, что можно было увидеть в саду за больницей. Прямо как в Тьёрнехойе, где тоже всегда лил дождь.
Его койка стояла посредине, справа лежал подмастерье механика, а с другой стороны — какой-то старик. Лежать в центре было неудобно; навещавшие соседей посетители, усаживаясь, толклись совсем рядом с ним, извинялись, случайно задев его постель, потом поворачивались к старику пли подмастерью и начинали разговор. Они приносили цветы, газеты, журналы, пакеты, коробки, а когда уходили, ему с обеих сторон протягивали угощение, но он качал головой: не мог заставить себя съесть то, что приносили не ему. Он с большим удовольствием предложил бы им шоколадных конфет из громадной коробки, которую прислала мать. Впрочем, он и к ним не притронулся, может, действительно не хотел шоколада, а может, потому, что коробка была очень уж роскошной и вызывающе огромной.