Банкомат

Нестеренко Юрий Леонидович

После аварии, кстати, интернет-активность Эмили практически полностью сошла на нет. Пропали даже репосты про коал. Понятно, что сразу после катастрофы ей было не до этого. Первый пост, сухим протокольным языком извещавший о случившемся, появился почти через два месяца. В комменты ей накидали, как водится, традиционных слов (а еще больше смайликов) сочувствия, пожеланий «держаться» и «выздоравливать» (она оставила все эти пожелания без ответа). Затем — только несколько постов с поздравительными картинками (естественно, взятыми откуда-то из интернета) к американским праздникам (включая пошлые сердечки к Дню святого Валентина, заставившие меня брезгливо поморщиться), одинокий пресс-релиз, скопированный с официального аккаунта компании ее отца (до этого Эмили совершенно не интересовалась отцовским бизнесом,

во всяком случае, ни разу не писала об этом — но и этот репост остался единственным) и несколько фото в инстаграме, изображающие одинокую улыбающуюся Эмили на фоне заката над океаном, залитых солнцем прибрежных дюн, поросших соснами скал и интерьеров ее калифорнийского дома. Дом, кстати — вместе со всем своим окружением — был как раз такой «роскошной трехэтажной виллой на берегу океана», о какой, не сговариваясь, мечтали сперва моя мать, а потом и Хуан, и мне как-то даже страшно было поверить, что это больше не мечты и не сказки, что теперь он — мой, и уже скоро я войду в него, как хозяйка. Но эти фотки — как, по крайней мере, мне представлялось — делались не с целью похвастать своим богатством, а с целью показать «со мной все в порядке, и отстаньте от меня все». Не берусь судить, насколько искренней на них была улыбка — на первый взгляд Эмили действительно выглядела довольной жизнью, но я помнила слова Моррингтона, что после аварии она начала пить и курить, да и ее практически прекратившееся общение в сети (комментов под постами былых подруг она уже тоже не оставляла) наводило на мысль о затяжной депрессии (хотя я, разумеется, не психиатр). Я внимательно рассматривала эти фото, пытаясь понять, были ли это селфи, или все-таки существовал еще один человек, который снимал. Некоторые из них, во всяком случае, явно были сняты с расстояния в пару метров — но это ничего не доказывало, можно ведь снимать с задержкой со штатива. Но ни тени, ни второй цепочки следов на песке, ни иных признаков этого другого человека я так и не нашла. Похоже было, что после аварии и гибели отца Эмили и впрямь замкнулась в одиночестве — что меня, понятно, более чем устраивало. Чем с меньшим числом людей из прежней жизни Эмили мне придется иметь дело, тем лучше.

Исследовала я также почтовый ящик Эмили (с логином у меня не было никаких проблем, как и в соцсетях — в былые времена потребовалось бы знать все ее пароли, но ныне, когда все эти идиоты, ответственные за кибербезопасность, считают, что биометрика намного надежней, отпечаток пальца открывал передо мной все двери). Но ящик оказался практически пустым, если не считать автоматических сообщений, нападавших со времени прибытия Эмили в клинику. В основном это были уведомления о ее финансовых делах. «Дорогая мисс Харбингер, на ваш счет начислено… Дорогая мисс Харбингер, ваш платеж назначен на… С вашего счета списано… Ваш платеж получен, спасибо». Всем этим — начислением дивидендов и оплатой счетов — занимались роботы. Вмешательство не требовалось, и, насколько я поняла, Эмили по-прежнему не занималась делами компании своего отца. Других писем в ящике не было, ни входящих, ни исходящих — видимо, она удаляла их после прочтения или отправки. Полезная, кстати, привычка, я даже не ожидала такой от читательницы книг про единорогов (или эльфов, какая разница).

Что касается самих банковских счетов Эмили, то доступ к ним я, понятно, проверила в первую очередь. Проблем с этим тоже не возникло, но цифры оказались разочаровывающими. Однако Моррингтон объяснил мне, что большинство богатых людей держит на текущих счетах лишь «жалкие тысячи», а основные средства «инвестируют на фондовом рынке, в частности, через индексные фонды». Для меня это все был темный лес, но компания Реджинальда Харбингера как раз и занималась компьютерной оптимизацией подобных инвестиций, и уж он-то позаботился, чтобы средства его дочери были вложены наилучшим образом, так что вмешиваться в работу умных компьютеров не было никакой нужды. Как говорил Хуан, никогда не чини то, что работает. Хотя для того, чтобы расплатиться с Моррингтоном, мне нужно было вывести средства из этих фондов, но он не требовал, чтобы я сделала это прямо сейчас. Он, разумеется, понимал, что мне тоже нужны гарантии — сперва я должна благополучно добраться до моего нового дома в Калифорнии. Не в нашей Калифорнии, а

в ихней Калифорнии — которая, однако, теперь становилась для меня нашей.

Попутно мне пришлось пройти еще одну малоприятную медицинскую процедуру — точнее, несколько процедур. Зубы у меня всегда были крепкие — а вот у Эмили, очевидно, не очень, несмотря на куда лучшие возможности для ухода за ними. Поэтому мне пришлось поставить четыре пломбы и коронку, чтобы и тут все было, как у нее. Нормальный дантист, конечно, не стал бы проделывать такое со здоровыми зубами (или, как минимум, очень удивился бы такому желанию клиента), но тот, что работал на Моррингтона, вопросов не задавал.

И вот настал день моей выписки из клиники. Но вместо того, чтобы заказать мне такси в аэропорт, Моррингтон вручил мне — вместе с документами и телефоном Эмили — ключи от автомобиля.

— Она что — приехала сюда на своей машине? Прямо из Штатов? — удивилась я.

— Именно так.

— Но… до ее дома отсюда, насколько я понимаю… километров четыреста?

— Почти пятьсот. И, кстати, никогда больше не говори «ее дом». Говори «мой дом».

— И почему же, в таком случае, «я» не полетела самолетом?

— Потому что ты… не любишь летать. Разумеется, после прохождения курса в клинике ты могла избавиться от этой фобии. Но не нанимать же теперь отдельного человека, чтобы он перегнал машину обратно. Тем более что, когда ты ее увидишь, ты вряд ли захочешь доверить ее кому-то еще.

— Но я… ладно, док, к черту эту комедию! Я даже не знаю, люблю ли я летать. Мне никогда не доводилось это делать. Но вот она летала с отцом в Европу и не только.

— С отцом, да. Он придавал ей уверенности. А оставшись одна, да еще на фоне страха перед аварией, она приобрела эту фобию.

— Странно. По идее, у нее должен был развиться страх как раз перед вождением автомобиля, а не перед полетом пассажиром на самолете!

— Человеческая психика — довольно причудливая вещь, — пожал плечами Моррингтон. — Иногда один страх в ней развивается, чтобы вытеснить другой. Но это, как ты знаешь, не моя специальность. Ну, ты готова? Идем.

Мы прошли в лифт, где было всего 4 кнопки — «3», «2», «1» и «-1» — и он нажал на нижнюю. Меня это не удивило — я полагала, что мы спускаемся в подземный гараж. Но, когда двери раскрылись, я не увидела ничего похожего на паркинг. Только коридор с белыми стенами и закрытыми металлическими дверями. В коридоре стояла пустая голая каталка, никелировано блестя в белом свете потолочных плафонов. И здесь было намного холоднее, чем наверху.

— Где мы? — спросила я, уже догадываясь об ответе.

— В морге, — не обманул моих ожиданий Моррингтон.

Умом я понимала, что нужна Моррингтону живой, пока он не получит денег, да и вообще, если бы он хотел от меня избавиться, то не стал бы обставлять все так театрально, я бы просто не проснулась после очередного завтрака или ужина — и все же я почувствовала себя неуютно. Мелькнула мысль, что у меня даже заколки под руками нет — ее некуда воткнуть, мои волосы успели отрасти едва на сантиметр…

— И что мы здесь делаем? — ровным тоном осведомилась я.

— Идем в гараж, — ответил Моррингтон будничным тоном и указал рукой в конец коридора.

— Выход там, — но, когда я, уже совсем успокоившись, пошла вперед рядом с ним, добавил: — Но прежде хочу кое-что тебе показать. Или кое-кого.

Он повернулся к одной из боковых дверей, на которой был кодовый замок, и быстро нажал несколько кнопок (идентификации по отпечатку пальца он явно не доверял). Замок щелкнул. Моррингтон открыл дверь, за которой было совершенно темно, и сделал приглашающий жест.

Входить в эту тьму совсем не хотелось, но я все же шагнула внутрь, боковым зрением не выпуская Моррингтона из вида. Он щелкнул выключателем. В глубине помещения загорелся свет, но совсем неярко, озарив изнутри что-то вроде огромного аквариума. Это был стеклянный куб высотой (и шириной) в человеческий рост, заполненный мутной белесой жидкостью. И в этой жидкости, скрючившись почти до позы эмбриона, плавало голое человеческое тело. Тело женщины. Лица я в таком ракурсе и сквозь эту муть разглядеть не могла (и, кажется, волос там тоже было негусто), но очертания фигуры не оставляли в этом сомнений.