Барометр падает
Шрифт:
Два человека — четыре патрона. И хватит. Экономика должна быть экономной. Вдруг ещё полезут?
А охранник чего-то не помогает. Не стреляет.
Я оглянулся. Вот оно что: он прикрыл Стельбова собой. Своим телом. И принял на себя пули, летевшие в Андрея Николаевича.
Сам Стельбов не пострадал. В крови, но это кровь охранника.
Слышу — бегут к нам. Повара-охранники.
— Кричите, — сказал я Стельбову.
— Что кричать?
— Что диверсанты в реке. А то сгоряча убьют нас.
Стельбов и закричал. И о диверсантах, и о другом. Народным языком, для доходчивости. Закричишь, если жить хочется.
Прибежали, подняли суматоху, стали палить по воде. Эх, туда бы гранату!
Старший, майор Вареников, хотел отобрать у меня пистолет. Нашёл злодея. Ага, щас.
И я был близок к тому, чтобы майора того… Но тут вмешался Стельбов, остановил Вареникова, остановил жёстко. По морде остановил. И послал доставать тела из воды, пока течение не унесло в озеро. Вообще он быстро сориентировался, Стельбов, стал командовать, распоряжаться. Ну, правильно. Кому ж еще распоряжаться, как не старшему по должности? На Вареникова надежда плоха.
Пока майор и двое его подчиненных бултыхались в реке, подъехал «УАЗ». Один из трёх, что были задействованы на пикнике. А остальные автомобили? А остальные автомобили сейчас подгонят. Водители-то здесь, прибежали на стрельбу. Вот назад дойдут, заведут — и подгонят.
Дожидаться остальных Стельбов не стал. Впереди водитель и автоматчик, позади мы со Стельбовым — и по газам.
Едем. Андрей Николаевич ругается. Бардак, мол, всё прогнило, всё обветшало, всё расползается по швам, и подмётки картонные.
Я, понятно, молчу. Держу пистолет, и молчу. Стельбов косится на меня, но, вижу, доволен: пистолет-то направлен вперёд. Начнет водитель чудить, или автоматчик — долго не почудят. Верить никому нельзя, ну, кроме меня. Меня Стельбов давно знает. Со школы. С моей школы. Ну, и вообще… Я ему, можно сказать, жизнь спас. Я и тот охранник, который прикрыл Стельбова телом. А остальные? Остальные уху дегустировали. В самом деле, бардак. Откуда только берутся такие? Блат, блат и блат. Пришел Андропов — набрал своих. Может, не совсем своих, а родных и близких окружения: служба в «девятке» — это престиж, это близость к начальству, это чины и звания в ускоренном порядке. Пришел Суслов… Сколько в девятке случайных людей? Четверть? Треть? Половина? Да взять хоть бы меня — что я знаю, что умею? Да ничего. Почти.
И что будет делать Стельбов? Устраивать в «девятку» верных? Верные-то они верные, но одно дело уху готовить, другое — предупреждать покушения. Именно предупреждать. Сегодня Стельбова спасло чудо.
До Москвы мы доехали без происшествий.
Авторское отступление
В те далекие времена большинство граждан СССР были уверены, что покушения и убийства лидеров стран — это там, далеко, в Америке. А у нас всё чинно, всё благородно. Ну, умирают порой люди, так это закон природы, рано или поздно умирают все.
Но в конце семидесятых — начале восьмидесятых умирать стали уж больно кучненько. 1978 год — Кулаков, 1980 год — Косыгин, 1982 — Суслов и Брежнев, 1983 год — Подгорный, 1984 год — Устинов и Андропов, 1985 — Черненко. И это только самые-самые, чьи портреты мы носили на демонстрациях, чьи фамилии вбивались в головы перечислением в программе новостей. Умирали люди и поменьше, к примеру Щелоков, министр внутренних дел, отстраненный от должности в 1982 году, и застрелившийся в 1984 году, как говорили, из пистолета и, для верности, еще и из ружья.
Наверху, вокруг заветного места, борьба шла нешуточная, и не прекращалась ни на минуту. На поверхность всплывало лишь то, что утаить было невозможно — покушение на Брежнева в 1969 году и инцидент 1982
Глава 16
20 сентября 1979 года, четверг
Польский опыт в Берлине
— Нам всем нужно помнить, что мы представляем Родину. Великий Советский Союз, — сказал Миколчук.
Все промолчали. Ясно и без слов: каждый наш шаг, каждое наше слово будут и записаны, и оценены, после чего сделают соответствующие выводы.
Отель, в который мы заселились, рассчитан на иностранцев, следовательно, все его работники, от горничной до директора, работают на госбезопасность, это настолько очевидно, что и обсуждать не стоит. И тот факт, что Германская Демократическая Республика — страна социалистическая, страна братская, не повод расслабляться, напротив, мы просто обязаны вести себя безукоризненно, являя пример для наших немецких друзей. И, конечно, помнить, что госбезопасность Германской Демократической Республики и госбезопасность Советского Союза работают рука об руку, и каждый промах, допущенный в Берлине, немедленно станет известен в Москве. Случись что, оргвыводы последуют незамедлительно. Так следовало из инструктажа, одного из многих, которыми не обделили нашу делегацию. Для кого они проводились? Для переводчиков в штатском, Иванова и Смирнова? Для врача Григорьянца? Для самого Миколчука? Ой, вряд ли. Для меня? Да, конечно. Пусть я за границу выезжаю не в первый раз, но повторение — мать учения. Каждый советский гражданин не должен ни на секунду забывать, что Родина слышит, Родина знает. А измена Родине начинается с мелочей: сначала вышел из номера без галстука и небритый, потом не заплатил двадцать пфеннигов в общественном берлинском туалете, а под конец, при выезде, прихватил гостиничное полотенце! И всё, пропал человек! А уж завязывать отношения с иностранцами, и, особенно, с иностранками — это просто приговор. Шантаж, вербовка, и печальный конец: пройдёмте, гражданин!
— Ну, пора! — вздохнул Миколчук, и поднялся.
Встали и мы. Сейчас нас на посольском микроавтобусе отвезут в отель, и мы уже не сможем говорить вольно и без утайки. Не то, что здесь, на своей земле. Здесь, что на душе, то и вываливай, обсуждай, советуйся!
В посольстве мы провели без малого час. Ожидалось, что нас примет посол, Пётр Андреевич, но не сложилось — его срочно вызвали в Москву. И потому мы общались с атташе по культуре, товарищем Галюковским, что, конечно, тоже почётно, но всё же не то.
В отеле нами занялись на малых оборотах. Адажио, а не аллегро. И в самом деле, куда спешить?
Нас всех разместили кучненько, на двенадцатом этаже. Номер мне достался неплохой, но я решил покапризничать. Добивайся невозможного, учил меня Фишер, и ты увидишь, что невозможное возможно.
К тому же вот он, случай проверить Новое Секретное Оружие.
На самом деле не такое уж и оружие, и совсем не новое. Новое для меня, что есть, то есть.
Мой немецкий слишком чист, слишком стерилен, слишком безвкусен. Как дистиллированная вода. Отличная дикция, прекрасное произношение. Всё потому, что учился я преимущественно у берлинского радио — слушал дикторов, и нечувствительно им же и подражал. Меня поймёт любой немец, австриец, швейцарец, но то, что я иностранец, очевидно и австрийскому ребёнку: ведь в жизни никто не разговаривает, как диктор радио или телевидения. Сами дикторы не разговаривают, одно дело, когда ты перед микрофоном, совсем другое — когда на улице, в магазине, дома.