Батраки
Шрифт:
— Как не знать!
— Мачеха у меня была лютая — страшное дело, била меня и не раз, и не два на дню. Ох, и била!.. Отец-покойник про это не знал, а может, знать не хотел, кто его разберет… Но только уже сызмальства приняла я не одну муку господню на этом свете злосчастном…
— Горе горькое!
— Чуть я подросла, мне и вовсе житья не стало дома. Я пошла в услужение. Служила я за лесом, у вдовца, хозяина десяти моргов земли. Прожила я у него ровнехонько пять лет. И он, видя мое усердие и что никакая работа мне не в тягость,
— Ну, и как же?
— Вот я и рассказываю. Он бы женился, непременно бы женился, нечего и говорить. Да был у него небольшой должок, так он хотел за мной взять хоть гульденов тридцать. Я домой, прошу отца: «Дайте мне, дескать, тридцать гульденов, я от вас отойду…» Какое там! Мачеха сразу — против, отец тоже напрямик сказал, что на меня тратиться не станет… Что было делать? Долго я еще прослужила в деревне то у одних, то у других. Захворал отец, а мне даже не сказали, я и не пошла. Так в духовной он совсем про меня забыл. Может, думал, что меня на свете нет или еще что… И все он оставил сводным детям, а мне одну полоску под картошку — и то упросил его крестный (дай ему бог здоровья, хоть и нет уж его в живых).
— Да, да…
— Так-то, дорогие вы мои, а как помер отец, они и эту полоску захватили…
— Могла не давать!
— Э, судитесь вы с ними! Разве я слажу! Я одна, а их вон сколько… не слажу я, нет, куда там!
— А закон где?
— На свете не один закон, милые вы мои, не один… Иной для бедных, а иной для богатых…
— Да полно!
— Попробуйте-ка вы судиться с Хыбой, вот посмотрите, кто выиграет?..
— Конечно, он.
— Видите! Нет для нас на земле суда праведного…
— Боже милостивый!
— А я только иной раз зло сорву: отчитаю их, изругаю на чем свет стоит… пускай знают! Но тут, — Ягнеска ударила себя кулаком в грудь, — тут у меня и сейчас горит, как вспомню про это…
— Я верю!
И они продолжали друг другу рассказывать о повседневных тяготах жизни вплоть до нынешнего дня, с сокрушением вспоминая многие горькие минуты: как люди платили им неблагодарностью и как учили их уму-разуму… А время мигом летело за пряжей. Сейчас было утро, глядь — уже вечер! Близилась зима… и дни становились короче. Солнышко не надолго показывалось и все раньше пряталось…
— Зато, может, оно светит в других краях, — говорили они.
— Там, где мой Юзусь… — прибавляла Маргоська. — А письма-то не видно!
— Может, он сам приедет или денег пришлет, — утешала ее Ягнеска.
— Э, вряд ли! Хоть бы он о себе весточку подал…
— Подаст, вы не тревожьтесь! Верно, нет никого, кто бы ему написал…
— Там есть наши…
— Кто знает, где? Да еще их проси, кланяйся. Всего бы лучше, если бы сам он был грамотный…
— Худо неграмотному, куда как худо! Да ведь школы-то не было… кто ж его мог научить?
— Про то и речь, милые вы мои! Беда!
Они оплакивали свою долю и весь свет…
Однажды вечером неожиданно пришла сноха Хыбы. Маргоська обрадовалась.
— Хазьбета идет с куделью! — вскричала она. — И нам веселей будет…
— Да иду, невмоготу мне прясть в одиночку…
— А что там у вас делается?
— Раздоры, говорю вам, такие, что и… и слушать неохота.
— Ты садись на лавку! — Маргоська подала ей веретено. — Никак, что случилось, словно ты сама не своя?..
— А вы ничего не знаете?
— Ничего. Ведь мы никуда не ходим…
— Да ну вас тоже!.. Вся деревня только про это и толкует…
— Про что? — в один голос спросили обе, останавливая веретена.
— Жандармы Собка забрали…
— Господи помилуй! За что же?
— Пришли нынче, когда он вечерял, и увели его в острог…
— Что ж он такого натворил? Святые угодники!
— Хо! Что натворил… спросите вот! Убил мужика на Скалистом.
У слушательниц дух занялся.
— Разбойник такой, что жалко для него и острога. Повесить прохвоста, тогда опомнится…
— Да что же это! Что же это! — прошептала Маргоська.
— Не приведи бог, какой это висельник остервенелый! Сколько я от него натерпелась…
— А не слыхала ты, как это случилось?
— Как не слыхать! Пили они в корчме вместе с Томком из Скалистого, — ну, с этим, знаете, сыном покойницы Текли…
— Да, я знаю. Вечная ей память!
— Ну, пили они и пили, пока не стемнело…
— Когда ж это было?
— Третьего дня, вот когда был этот страшный ветер.
— С понедельника на вторник.
— Ну, спьяна-то, знаете, один другому чего-то наговорил, только не знаю, кто начал — Зысель говорит так, а мужики этак… Разве сообразишь? Но поругались они, знаете, как следует быть. Они бы еще в корчме подрались, да мужики их разняли… Тут с досады Собек опять за водку, пьет и пьет, наконец Зысель не стал ему больше давать. Он — на Зыселя. Зысель — в боковушку и заперся на задвижку. Тут со зла Собек разломал стойку и всю посуду переколотил вдребезги…
— Вот бешеный!
— И не говорите!.. Ну, в корчме ему уже нечего было делать, он и пошел прочь. А как раз перед ним ушел Томек…
— Они и сошлись!
— Как это было — не узнаешь. Собек говорит, что повстречал Томка по дороге и ткнул его кулаком раза два, не больше…
— Сколько же надо!
— А люди толкуют, что он до тех пор его молотил, пока сам из силы не выбился. Как сомлеет Томек, он, говорят, водой его брызгал, пока тот не очнется, и опять дубасит, так и добил…
— Похоже, что так…