Батраки
Шрифт:
— Мы ничего не знали. А сегодня он сам проболтался. Только не знал он, жив Томек или нет, пока жандармы не сказали, что помер…
— Достанется ему теперь!
— Еще бы! Человека убить — это не что-нибудь…
— А как старик?
— Бесится. А на кого злится, не поймешь. Сам ведь вырастил такого разбойника…
— Издавна Собку не сулили добра, издавна! Все отец виноват. Он, знаете, как его сызмальства учил? «Чуть кто тронет тебя, говорит, бери камень и лупи по башке!»
— Не пропала даром его наука…
— Видать, так!
— И
— И откуда такая ярая злоба?
— Спросите-ка! — ответила Хазьбета.
— Не стал бы он так, без причины…
— Сами знаете: где зло да беда, ищи бабьего следа.
— И то может быть…
— Не буду говорить, чего не знаю, — продолжала Хазьбета, — но думается мне, тут из-за Ганки вышло.
— Козеровой?..
— Из-за нее, конечно… Слыхала я, будто Томек от нее отступился, как узнал, что она уже не может ходить…
— До того ей худо?
— Мы ее с месяц не видали. Со дня на день ждет…
— Милые вы мои! Кто ж ей принес такое несчастье?
— Стало быть, счастье, раз она сама его нашла. Далеко-то ей не пришлось искать…
— Верно, Собек?
— Не кто иной…
— Ну, знаете, знаете, такого я тут наслушалась… — удивлялась Маргоська. — Вот Козере-то радость… Боже милостивый!
— Его водило, а дочку увело…
— И то!
— А как он обхаживал Собка. Господь и наградил его Собусем… поделом ему!
— Ох, люди, люди! Что же это творится на свете… слушай — не переслушаешь!
Долго они еще пряли в этот вечер, но немного прибавилось ниток на их веретенах. Зато рассказы тянулись беспрерывно, один за другим. Они бы до утра просидели, да нечем было светить.
Волей-неволей в полночь пришлось им отложить кудель. Хазьбета оделась.
— Не уходи еще! — просила Маргоська. — Посидим впотьмах, ничего.
— Да надо!
— Куда тебе спешить? Мужика своего пожалела…
— Боже! Такого мужика… И не говорите мне про него!
— Добрый человек…
— Да добрый… а мне что за радость?
— Талант у него.
— Век бы ему только размышлять! Думщик окаянный! Эх, и говорить не стоит. Будьте здоровы!
— Убегаешь?
— Надо! Как бы старик не заметил, что меня нет, вот бы мне досталось!
— Ну, так иди с богом… а завтра придешь?
— Как урву минутку, прибегу! Покойной вам ночи!
— Покойной ночи, Хазьбесь.
— Славная бабочка! — говорили они, когда Хазьбета ушла. — Нет-нет, да и забежит к нам…
— Дай ей бог!
Хазьбета теперь каждый вечер приходила с куделью. Хорошо им было прясть втроем. Зося тихонько стояла в стороне, снимая нагар с лучины. Она жадно ловила каждое слово, хотя как будто и не все понимала.
Однако она узнала, что Ясек не мил Хазьбете, что Хыба орет и лается, а Войтка за что попало колотит, что, как взъестся старик, невмоготу терпеть, и много, очень много еще она узнала.
«Жалко
— Сними нагар! Что ты стоишь? — бранила ее мать. — До того она стала бестолковая, не пойму с чего. И все что-то бормочет про себя…
— Э, как все дети! — вступалась за нее Ягнеска.
Зося глотала слезы, но ничего не говорила. Она обижалась на мать и в то же время злорадствовала, что мама так и не знает, о чем она думает. Пускай бьет, она нарочно ей не скажет…
Однако мать очень мало обращала на нее внимания, меньше, чем Зося ожидала. Зато о Юзке она постоянно думала.
— Бедный Юзусь! Что-то он там поделывает? Каково ему там живется среди чужих?.. Боже мой, боже! Увижу ли я его еще когда? Стать бы мне ласточкой, хоть бы на минуточку к нему полететь!.. Господи, птицам ты дал крылья, а нам нет…
— Неисповедимы пути его, — прошептала Ягнеска.
— Со дня, как уехал… ни словечка. Ни одной буковки! Недобрый сын! недобрый! А ведь я говорила ему, когда он уезжал: «Пиши нам, Юзусь, пиши! Не забывай нас, сынок…» Ты, мать, говори, что хочешь, проси, моли… не послушает. Ему другой жизни хочется, чужие люди ему милее своих… Вынянчишь дитя на руках, научишь говорить, а оно вот чем тебе платит! Пока не умеет ходить, издали тянется ручонками, лепечет «мама, мама!» и ползет к тебе на карачках… А как вырастет — боже милостивый! Бросит тебя с легким сердцем, уйдет в люди и даже не посмотрит на тебя… не обернется! Да напиши он только: «Мне тут хорошо» или: «Я здоров, не тревожьтесь» — у меня бы отлегло от сердца. А так, ломай себе голову, бедная мать! Никто тебя не утешит… никто тебя… не утешит…
Так причитала Маргоська над своей долей и не один раз на дню плакала, вспоминая сына.
Наконец однажды влетел неожиданно Войтек, громко крикнув еще в сенях:
— Письмо! Письмо!
— От Юзуся? — обрадовавшись, вскочила мать.
— А я вам не дам! — смеялся Войтек, — все равно вы не прочитаете…
— Боже милостивый! Если б я умела!
Она вдруг почувствовала глубокую обиду. В душе ее родился безмолвный упрек.
— Если бы меня выучили! — прошептала она. — Я бы разобрала каждую буковку Юзуся…
— Что же он пишет? Милые вы мои… — подошла Ягнеска.
— Юзусь! Юзусь! — кричала Зося, влезая на лавку, где уже сидел Войтек, обрывая краешек конверта.
Три головы склонились над ним, три сердца нетерпеливо бились.
— «Любимая моя мама!» — прочитал Войтек.
— Сыночек мой! — зарыдала Маргоська.
— Да вы слушайте, потом будете плакать! — успокаивал ее Войтек и продолжал монотонно читать:
«Прежде всего кланяюсь вам бессчетное множество раз и хочу спросить о вашем здоровье и как вам живется. Я, слава богу, здоров, а живется мне, как всегда в людях…»