Батраки
Шрифт:
Может быть, он и сделал бы это, но раньше. А теперь только ругался и орал на всю деревню… Люди знали, что это уже остатки гнева. Хуже, когда он молчит, — говорили соседи.
Проклятия старика долетали и в Маргоськину хату. Женщины в ужасе прильнули к окну, слушая неистовую ругань…
— Что это он? — шепнула Ягнеска.
— Верно, Войтек уехал… Так и есть… Слышишь?
— А чего он на вас?
— Всегда так. Что у него ни случись, все я виновата.
— И вы не ответите ему?
— Куда
— Я ему скажу…
— Сиди, сиди, не выходи. Поорет и перестанет. Не в первый раз. Боже мой! Сколько я от него натерпелась… Да будет и это во славу твою, господи.
Ветром донесло яростные крики.
Женщины молчали, не отрываясь от работы.
Ягнеска пряла последние очески, Маргоська чистила к обеду картошку. Изо дня в день картошка! Одно и то же.
— Ну вот, видите, уехал Войтек, — начала Ягнеска.
— Хотел он еще к нам зайти, не зашел… Кто знает, скажет ли он Юзусю?
— Скажет! Чего же не сказать?
— Да кто знает, доедет ли он до Пешта…
— Ну, Войтек-то доедет!
Вдруг Зося расплакалась.
— Что с тобой, Зося? — испугалась мать.
— Он обещал мне что-то сказать! — и девочка зарыдала.
— Ох, глупая! Что же он мог тебе сказать? Пошутил просто…
— Ну да! Как же! Вы его не знаете…
— И из-за этого ты распустила нюни? — мать засмеялась.
Но Зося проливала такие горькие слезы, как никогда еще. Только их было немного, и она скоро затихла.
«Чудные эти детишки, — думала мать. — Вот плачет… а вот уже и смеется, как по заказу!»
— А Пешт… далеко это отсюда? — спросила Зося так серьезно, что теперь и Ягнеска рассмеялась за прялкой.
— Ох, дитя, дитя!.. Да перекрестись ты!
С тех пор Зося ни о чем не спрашивала. Но сильно загрустила.
«Что он хотел мне сказать?» — раздумывала она втихомолку.
Быстро пролетел и этот день, и другой, и третий. Проклятия старого Хыбы понемногу забылись. И он, верно, уже не думал о Войтке. При людях ведь отрекся от него, а что в сердце его делалось — это никому неведомо. Только стал он мрачнее и еще больше ожесточился.
На лесопильню приходило все меньше народу, да и на мельницу приносили зерно лишь по необходимости. Пусто стало на лесопильне, бревен уже никто не возил. Сатры иногда еще пилили доски, но и то все реже… Зато Хыба все чаще бывал на лесопильне. То что-то мастерил в колесах, то чинил плотину, но большей частью просто бродил без дела. А то смотрел, как Ясек работает, иной раз полдня простаивал или просиживал на досках у ручья…
Зима. Завтракали рано, быстро управлялись со скотиной, а больше и нечего было делать по дому. Хазьбета убегала к родителям или с куделью по хатам. Старый Хыба не запрещал ей…
— Можешь итти… только
После такой угрозы Хазьбета, как ни хотелось ей, не осмеливалась не то что итти, а даже смотреть в ту сторону.
И с тех пор она не заглядывала к Маргоське.
А за ручьем время так же шло — день за днем. Завтрак, обед, ужин и сон, да утром и вечером те же самые молитвы. Безвозвратно проходили сутки за сутками, неся все большую усталость и сонливость.
— Когда эта зима кончится? Боже мой!
— Только началась…
— Так она тянется!
— Как жизнь бедняка.
— И никто не зайдет, не спросит про нас…
— Да, милые вы мои, — добавляла Ягнеска, — как лето настанет, нас видят, случись, кому понадобится, сразу найдут. А зимой сиди тут одна, хоть подыхай, никто и не посмотрит…
— Ни пойти к кому! Ни поговорить с кем…
— Где уж нам, хозяюшка, где нам!.. Это богатым можно ходить, навещать друг дружку… их это праздник, не наш!
— Так оно и есть.
— А беднякам надо поменьше места занимать на свете да не мешать людям: так господь повелел…
— Про это не сказано в писании…
— Да хоть и не сказано! Жизнь-то так говорит, милые вы мои!.. Бедняк в мышиную норку залезет — и то для него много! Совсем ему надо пропасть, без следа!..
— Полно тебе, полно!
— Ох, верьте мне! Это не басни. И не про себя я говорю… Да и что я значу, маленькая песчинка? Буду я жить или не буду — это все равно… И потихоньку скажу вам, что даже не будь меня вовсе, тут бы все обошлось!..
— Что ты болтаешь?
— А про тех я говорю, кому жить невозможно…
— Кто же им запрещает?
— Словно бы никто… Люди им не препятствуют. Да отец небесный дал человеку жизнь, а средств никаких не дал… Вот тут и живи!
— А ума он не дает?
— На что бедному ум? Милые вы мои! Только сильней он почувствует, что худо ему…
Так они подолгу разговаривали, а потом обе плакали над своей долей бедняцкой. А иной раз заведут разговор о земле — много, мол, ее на свете…
— Да не для всех!
— Эх, Ягнесь! Мыслимо ли, чтобы на всех хватило? Много ли каждому бы досталось?
— Хоть по моргу получили бы!
— А что толку?
— Зависти бы не стало на свете…
— Ну! Разве что люди бы переродились.
— Не знаю, кто стал бы жадничать, если бы столько у него было, сколько ему надо?
— А знаешь ты, сколько надо?
— Чтобы можно было жить…
— Про то и речь, что одному весь свет кажется мал, а другому голову негде приклонить — и то не обижается.
— Глуп он!
— Тогда и все мы глупы. Уж какие есть! А что делать? Не наша, а божья воля.