Беседы с Vеликими
Шрифт:
– Вы в музеях смотрите картины или просто уже пересматриваете?
– Нет, смотрю. Я многие знаю по репродукциям, но репродукция – это только приглашение увидеть подлинник, сама по себе она ничего не дает.
– Вы еще не все музеи основные объехали, из тех что хотели?
– Нет… Вот – в Амстердам собираемся…
– Заметно, что русские стали больше покупать картин серьезных?
– Сейчас – да. (Несмотря на то что разговор наш шел в самый кризис… – И.С.) Этот самый московский Sotheby’s 89-го года – он открыл
– Вы говорите, что в Нью-Йорке, вообще в Америке, есть арт-рынок, а в России нету его.
– Ну, в России нет постоянного и отработанного рынка. Тут продажи случайные.
– Это плохо?
– Нет, это, в общем, хорошо. Ведь когда начинаются такие повальные продажи кого-то из художников, это не очень для него хорошо. Художнику в принципе денег много не надо.
– Как это – не надо?
– Слишком много не надо, лишних не надо, а так, чтоб на жизнь было. Мы вот сейчас когда переезжали из Америки, я сюда привез самые большие работы, которые не мог там продать, они дорогие. И вот все эти непроданные картины у меня тут за неделю скупили.
– Скажите, Дмитрий, а что дальше-то будет с искусством русским?
– Дальше? Щас такое время – для молодежи особенно трудное. Им трудно определиться, кем быть, какое направление взять художественное, и то, и сё. Молодые обращают большое внимание на западное современное искусство. Это не очень хорошо – потому что какой смысл просто переделывать то, что уже делается там? И конечно, как всякое подражание, это уже более слабо. Надо как-то искать свой путь, тут, в России.
– А это не так просто, потому что Россия – провинциальная страна, по сравнению со Штатами, к примеру.
– Ну, это само собой.
– В провинции трудно изобрести что-то новое.
– Ну почему же? В России Малевич существовал, и другие художники были интересные…
– Но тем не менее вы же, наверно, чувствуете, как ваши акции в России поднялись, после того как пожили в Америке? Здесь не верят своему вкусу, ждут, когда Запад признает. Тогда и наши начинают ценить. Этакая провинциальность мышления…
– Есть такое. Вот после Америки мои картины тут стали дороже продаваться. Дороже, чем даже в Америке.
– Ну да, там полно художников приезжих, а здесь художник, вернувшийся из Америки, где достиг успеха, – редкость?
– Редкость. И вот еще что важно. К России там отношение не очень. Они думают, что Россия – параша! Они страну не уважают. Америка не уважает, и Европа тоже.
– Вот вы с кем из художников общаетесь? Чисто по-житейски так?
– Ну, в Америке я общался с тем же Шемякиным, но редко, потому что он жил далеко – под Нью-Йорком. Щас он вроде во Франции, замок у него там. Из московских там – еще Эрнст Неизвестный… Виделись иногда, хотя люди мы все занятые. Но по большому счету – пойти некуда.
– Как – некуда?
– Ну перемерли мои друзья. А с новыми ребятами что говорить?
– Да, вот она, обратная сторона долгожительства…
– Ну да. Иногда сидишь и думаешь: быстрей бы умереть к черту. (Смеется.)
– Да ладно вам. Это вы так шутите над нами. А на самом деле видно же, что вы человек веселый, юморной, можете и винца выпить. И интерес к жизни у вас есть. Мы знаем, что большие мастера творят даже и в совсем глубокой зрелости.
– Ну конечно. Скажем, мой возраст для актера – почти смертелен. Мало кто играет, уйдя в восьмой десяток. А художника это не касается.
– Вам, художникам, повезло – и в старости можете творить, и в детстве. В отличие, например, от режиссеров.
– Я в десять лет начал рисовать. Случайно. А до этого был шпаной уличной, как все тогда.
– Шпаной? Вы воровали? Резали кого-то?
– Нет. Мы были шпаной такой романтической, что ли. Родители на работе, дети на улице. Это 48-й год, 49-й. Вечером родители приходили уставшие, злые, и нам домой не хотелось идти, потому что там скандалы… Лучше на улице! Чердаки, голубятни…
– Да… Вы делали что хотели, но не всем удалось на таком уровне продержаться и выжить. Много было смелых и решительных людей, которые тоже делали что хотели, но многие из них были сломаны и уничтожены, – так ведь?
– Да, тут, конечно, как повезет. Я вот думаю: как я дотянул до своих семидесяти лет? Я просто удивлен своей жизнью. Просто повезло. Сколько было других очень талантливых ребят – а их уже нет…
Дмитрий Сапгир
«Лабаем британский рок»
Дмитрий Сапгир стал рок-музыкантом на почве кризиса среднего возраста. Часто люди в такой ситуации меняют жен, профессию, работу, страну… Дима оставил все как есть, только теперь еще и немножко поет. Пока что его рекорд – 500 долларов за вечер. Причем деньги тут же и пропиваются, само собой.
Будучи внуком выпускников консерватории, Дима, само собой, пошел в музыкальную школу. Он в ней занимался параллельно с простой школой, № 69, где половина предметов шла на английском – это вам не собак гонять по дворам. Правда, в музыкальной случилось не предвиденное ни одним из дедушек (ни тенором, ни скрипачом, который в свободное от музицирования время был проректором «менделеевского»): Дима вместо такого тонкого инструмента, как скрипка, взял простецкую гитару. А что вы хотите? Британское вторжение было в самом разгаре, «Битлы» гремели, девушки относились к этому предельно серьезно и готовы были отдать рок-музыкантам многое, если не все. Какая уж тут скрипка… Что петь – «Битлз», само собой, а это только гитара. Они и пели, причем Дима отвечал и за бас-гитару, и за вокал. Выступали и у себя в школе, и в соседних, и перед своими, и перед иностранцами. Правда, на каждую Yesterday приходился один какой-нибудь скучный красный командир, насильно засунутый по разнарядке в репертуар, – ну так и что? Подумаешь – командир затесался… Это не мешало жить и даже, если кто помнит, дышать полной грудью. В старших классах это было уже вполне рядовым явлением.