BLOGS
Шрифт:
Откуда-то из глубины бора наползал сырой туман. Наверное, где-то там болото. По туману шорох. По шороху дробь копыт, хруст ветки. Неожиданно, как из стены, вышел громадный, но тощий лось.
Человек и животное под чёрным беззвёздным небом стояли друг против друга, и будто не было им дорог разминуться между вековых сосен.
– Здорово... бламанже... Тоже, что ль, загоняют? Нам бы крылышки... Ну, ты здо-ро-вый бык, я б тебя... Вали отсюда, -Василий махнул автоматом, но сохатый набычился, опустив против человека рога. У него тоже, наверно, хорошее чутьё -понимал, что этот двуногий
– Пшёл, говорю!.. Твоя фатера, что ль? У-у, фраер!
«Фраер» ушёл гордо, только пописал на прощанье.
В третий раз Васю Балабаева замели «не по делу». Разнимал он драку в ресторане - за чужие красивые глазки получил фингал, дал сдачи; для получившего сдача закончилась реанимацией: Вася сел. Допустимые пределы самообороны на суде, естественно, не сработали. «Бандюга. Фашист», - шипели в зале суда бабки. «Третья ходка - всё за помидоры», - подкалывали мужики в камере. Вася дивился на свои кулачищи, одинаково выручающие в жизни и показывающие дулю судьбе. В третий раз они срабатывают аккурат на статью 206 Уголовного Кодекса России.
Сидеть не хотелось всегда, все три раза. Оно, конечно, понятно - кому эдак сидеть хочется? Васе не хотелось до смерти. В этот раз он и посчитал: лучше пусть смерть, чем сидеть «ни за что». Так решил, и когда выдался случай...
А тут ещё весна, и ветер такой - с запахами. Заплакал бы, да - чёрт подери!
– разучился.
Во сне Василий дёргал ногами, не открывая глаз, поднимал голову, будто прислушивался, и опять ронял её, очугуненную усталостью.
Звёзды скучно, как на разводе, смотрели на человечка, обнявшего автомат. Сверху он, наверно, был похож на вывернутый из земли могучий корень.
Ещё через сутки, в это же самое время, Василий, спрятавшись на окраине какой-то деревни в сухой и плотной баньке, облегчённо вздохнул: наконец, кажется, по-настоящему оторвался.
Он перед этим долго лежал в кустарнике на краю сырого и скользкого оврага, вслушивался в близкие звуки деревни, в брёх собак, в далёкое и приглушённое стенами хлевов мычание зорек и бурёнок.
Пахло весенней землёй: навозом, прелыми листьями; пахло покоем деревни и, кажется, даже какой-то правдой, которую Васька думал найти в своей жизни. Знал - её должно попробовать на зуб, эту правду. Если говорят о ней, значит, бывает. Хотелось здесь жить, и, может, поэтому Василий сделал ещё одно открытие: да, свобода, оказывается, может быть куском вот этого металла, а правда... правда-то, оказывается, может быть только в себе. Не там её ищут братаны-фраера! И неправду говорят эти граждане начальники, что в себе надо разобраться и вину осознать. Не то... Надо просто лечь между небом и землёй. Живым. И понять, что ты есть. «Сесть бы поутру вот здесь, на обрыве и смотреть, как лошади пасутся...
На дудке играть, как дурачок...
– скрипнул зубами.
– На рёбрах поиграют. Угу». Он дрогнул и до белых костяшек сжал свою «свободу».
В баньке долго ворочался. Неизвестна эта деревенская жизнь: кто-нибудь припрётся на ночь глядя, мыться, например... А что? Или какой-нибудь сопляк подружку зажимать притащит. А что? Здесь любовью заниматься можно. Угу. Вкалывают, как лошади, а потом
– Мый эн?.. Мо-орт... Жиган, - старушечий голос был ти-хим-тихим. Увидела. Когда?
– Мо-орт...
За дверью был слышен ещё и дробненький стук овечьих копыт. Наверно, штуки четыре топталось около бабки. Она же тихо отмахивалась от них. Василий различил шёпот:
– Мун!.. Иди! Гэгэрвоаныд... Йой али мый?
Василий прислонился спиной к двери, слушал, как молотит сердце, и казалось ему, что его слышит даже старуха за дверью. А она шептала уже ему:
– Ты меня не убивай!.. Сэйян... Босьт. Но открой-да.
Василий всем телом почувствовал то неслышное мгновение,
когда замок затвора зацепил патрон и потащил его в ствол...
Бабка назойливо стучала. «Куда ж ты, комячка, прёшься?..» -Василий сбросил щеколду.
Старуха, схваченная цепкой ладонью за затылок, пролетела через всё небольшое пространство бани, гулко стукнулась головой о противоположную стену, хрустнула каким-то надрывным звуком и рухнула на пол. Овцы на дворе шарахнулись врассыпную.
Васька ел подобранный черинянь и лук, вытряхивал из пол-литровой банки слизкие грибы на ладонь и забрасывал жменей в рот. Бабка, наверно, еду собирала слишком быстро - забыла про ложку. Она лежала и теперь тихо-тихо постанывала и охала. Василий в её сторону даже не смотрел.
– ...бена-мать-то!.. Свин-ня. Порсь детина... Помоги-да.
Она, дрожащими руками уцепившись за порожек парилки,
пыталась встать. Не получалось.
Василий понял, что «порсь детина» - это он; секунду помедлил и поставил бабку на ноги. Она попыталась распрямиться, ойкнула и заплакала:
– Зачем бил? Сивэлон... Лешак кага.
– Я тебя звал?! Ворона...
– кулак Василия, величиной со старушечью голову, лёг ей на плечо.
– Пока не уйду - сидеть и не цыцкать! Ферштеен?
Глаза старухи, мутные от слёз, в то же время смотрели на Ваську с такой чистой и по-детски открытой обидой, что он убрал кулак не от отталкивающей его руки, а от этих глаз.
Где-то в глубине деревни натужено заныла бензопила. Время от времени долетал мужской голос. Что говорил - не разобрать, но по голосу понятно, что мужик по-деловому чем-то недоволен. Еле-еле слышно пробился в баньку запах отработанных газов бензина, смешался с духмяным запахом веников и берёзовой коры, которая лежала у каменки, готовая, видимо, к будущей бане.
Василий, конечно, сомневался. К старухе могут прийти соседи: нет дома - начнут искать и придут в баню. Он начал злиться заново, ходил взад-вперёд - тусовался по баньке.
– Ну, какого... тебя носит по баням? Падло. Удавлю щас, как курицу.
– Но и мёд...
– Чё?
– Пу-ускай... йой. Дурак.
– Ёйкаешь... Ты бы по-русски что-нибудь. Умная.
– Бежал куда-но? Кытчэ-н? йэзсьыс пышьян? Зверэ пыран, Этнад колян да.
– Куда от людей убежишь? Зверем станешь, один с собой останешься.