Блошиный рынок
Шрифт:
Я растерялся — мне не объяснили, что нужно дальше делать. "Слушай Степана!" А чего слушать, если он не сказал ничего. Сел на ступени крыльца подальше от протеза и стал терпеливо ждать.
Не знаю, сколько времени прошло, но я уже к тому моменту сильно заскучал. Как нарочно, даже по улице никто не проходил, ни одна собака не пробежала.
Я понятия не имел, можно ли у Степана на крыльце во что-то играть и вообще издавать какие-то звуки, пока он занят своим ведовским делом, поэтому как доставал несколько раз из кармана
И только я забрался совсем уже на крыльцо и привалился, чтобы прикорнуть в ожидании, спиной к двери, как она распахнулась, так что я чуть не грохнулся назад. Суетливо вскочил, а Степан как-то зло подождал, пока я буду на ногах, буквально швырнул в меня кульком с заговоренной солью и собрался было опять запереться, да только я отчаянно крикнул:
— Делать-то с ней что, дядь Степ?!
Степан на секунду задержался и, опять не глядя мне в лицо, буркнул:
— Твои знают!
И дверь захлопнул.
Думаю, нарочно меня через родичей моих вызывал, может, надеялся: что-нибудь выйдет путное. Сделал выводы, так сказать, из мучений Секлетиньи. А как увидел, не захотел мне никаких знаний передавать, неподходящим я ему показался.
„Твои знают!“ Мои не знали, бабушка сама потом ходила на поклон к Степану, в кульке яйца ему отнесла, кусок масла, сало. Вот тогда он сказал.
Постель Петькину по кругу солью обсыпать посолонь, и окна перед сном зааминивать по всему дому, ну, то есть „аминь“ говорить. В порог — топор, в притолоку дверную — нож.
— Походит, походит, — сказал Степан моей бабушке, — и перестанет.
И точно: в первую же ночь только шум слышался, как будто кто-то под окнами шипел и поленьями кидался. А с первыми петухами стихло. Главное, как мы поняли, петухов дождаться.
И ни одна собака не тявкнула даже, все забились куда попало, так и сидели молчком, пока не учуяли, что люди по двору ходят. Только тогда и повылазили, виноватые, хвост поджав. Папаня орал на них, мол, тоже мне, сторожа фиговы, а они только скулили.
Утром по двору поленница была раскидана, не вся, конечно, но тоже неприятно. Зато Петька ночью первый раз без кошмаров спал.
Но потом и заговоренной четверговой солью обсыпали могилу Секлетиньи, особенно много сыпали в кротовую нору, там сбоку прорыта была. Никто обсуждать не стал, только понимающе переглядывались.
Что уж кроту понадобилось в свежей могиле? Мертвечину они не едят, а до червей через гроб не доберешься. И как бы на кладбище крота не особо увидишь. А все равно в нору в Секлетиньиной могиле зарезанного петуха затолкали со словами: „На, жри, больше к нам не приходи!“ И железную арматурину в эту же кротовью нору вколотили.
Неизвестно, как отреагировал на мертвого петуха могильный крот, но Петьку Секлетинья и ее бесы оставили в покое. И сорока дней не прошло с похорон.
Петька ничего, оправился. Только заикается до сих пор».
***
Тех,
По-хорошему, даже те черные копатели, которые целенаправленно ходят по заброшкам с целью поживиться антиквариатом, или цветным металлом, или чем-то еще, из разоряемого ими дома не только иконы — пустые оклады не забирают. К тому же практически невозможно встретить в оставленном доме ценную икону. Их забирают сразу либо хозяева, либо родственники, либо односельчане умершего, то есть самое ценное не задерживается в опустевшем жилище — тут не стоит строить иллюзий.
Ладно бы этот оклад притащил алкаш или бомж, которые в стороне прямо на земле, даже газетку не подстелив, торгуют откровенным мусором и тут же пропивают заработанное. Тут другое дело.
Мне претило даже копейку отдать этому лисьемордому мародеру. Вполне возможно, что его приятель, помирающий ныне в больничке, или он сам и выдрал иконку из оклада, чтобы перепродать подороже и не на блошином рынке. А не представляющий особой ценности оклад из жадности решили тоже загнать.
Я вспомнил, как дед нашептывал на таких беспринципных барыг: «Ни дна тебе ни покрышки!» Я тоже нашептал.
Дед редко ругался, выбирал выражения, потому что слова несли большую силу. Говорил, что словом убить легко можно, и вовсе не в переносном смысле. Чаще всего бросал про кого-то презрительно: «Мясо для собак!»
Чтоб вы знали, у нас в то время участились случаи нападения бродячих собак на людей. В новостях то и дело сообщалось: одного загрызли, другого порвали. Так что дедово ругательство нельзя было назвать совсем уж невинным.
Я вот сейчас пожелал мародеру «ни дна ни покрышки», подумал над значением и пожалел о сказанном. Какой бы он ни был вор и негодяй с моральной точки зрения, а страшной смерти не заслужил.
Ни дна ни покрышки — без гроба то есть. Так — за пределами кладбища, без отпевания, завернув лишь в саван, — хоронили самоубийц, неопознанные трупы, одиноких или нищих. Заложных покойников, чей жизненный срок не вышел, так что придется оставшееся время болтаться между этим и тем светом в услужении нечистой силе.
Будет у них время и пожалеть себя, и возненавидеть живых, которые так не мучаются, и начать мстить всем подряд, просто потому, что заложным уже не вернуться обратно, людьми не стать. Редко такие покойники пытаются предостеречь живых от ужасной посмертной судьбы, раскаиваясь сами. Редко просят живых помочь им. В принципе это, считай, уже на сторону зла перешедшие.
За абсолютно ненужную мне вещь торговался с яростным упорством, сам не зная зачем. Продавец стушевался, уступил; по-моему, даже слегка струхнул. Отдал практически даром, лишь бы я отстал.