Боги и влюбленные
Шрифт:
— Помощник капитана, — сказал он, подмигивая. — Будешь следить, чтобы Сабину хватало вина, чтобы его каюта была чистой, и чтобы ему было с кем поговорить, когда развяжется его язык. Короче, будь рядом с каютой капитана, подальше от чужих рук и от чужих глаз — по крайней мере, пока мы не покинем Остию.
— А когда мы ее покинем?
— Послезавтра, во время прилива.
— Куда мы направимся?
— При попутном ветре дней через десять — четырнадцать прибудем в Александрию.
— А потом — в Палестину!
Сабин сжал мои плечи.
— Александрия — большой порт.
— Один день — это уже долго, — ответил я, мысленно устремляясь к тому моменту, когда увижу Марка Либера и раскрою руки, чтобы его обнять — только его. Я больше не буду принадлежать никому, кроме своего воина, поклялся я, когда «Тритон» Сабина выходил из дока. Свежий ветер дул мне в лицо, а над далекими холмами вставало дружелюбное солнце.
Часть третья
УЧЕНИК
XXI
Славный корабль «Пальмира», капитаном которого был Библос (опытный морской волк, ветеран битв с Нептуном и друг Сабина) доставил меня в гавань Кесарии с севера, борясь с южным ветром, взбивавшим морскую пену вокруг защищавших порт укрепленных рифов. За трехнедельное путешествие из Остии я повидал множество гаваней, в том числе и огромную якорную стоянку в Александрии с ее знаменитым маяком, однако водные чудеса не могли надолго захватить мое внимание, поскольку ум и сердце жаждало конца путешествия.
К счастью, в Александрии я сел на «Пальмиру» всего через день после прибытия. Сабин советовал мне прогуляться и осмотреть город, но я остался в доках, ближе к кораблю, наблюдая за тем, как команда заносит на борт последние грузы. В ту ночь я не сомкнул глаз, и Сабин провел эти часы, развлекая меня стародавними историями, рассказами о Прокуле и других наших знакомых, а на рассвете, когда пришла пора расставаться, и мы поняли, что, возможно, больше никогда не увидимся, мы обнялись и расплакались.
— Удачи тебе, мальчик, — сказал Сабин, заключая меня в объятия. — Удачи в новой жизни, которую определили тебе богини судьбы.
Через несколько дней, перед самым закатом, «Пальмира» вошла в порт Кесарии. Все море, порт и белые каменные здания приобрели сперва янтарный, затем оранжевый и, наконец, темно-красный оттенок, после чего погрузились в холодные синие тени. Когда «Пальмира» пришвартовалась, город Цезаря накрыла черная ночь.
На берегу, вновь ощутив под ногами твердую почву, я вдохнул морской воздух и поудобнее устроил подмышкой ящик с вещами. Пройдя по шумному причалу, кишащему моряками, женщинами и обеспокоенными получателями, пытавшимися, несмотря на темноту, проследить за разгрузкой товара, я ступил на землю евреев.
Впервые за долгое время я без страха подошел к римскому солдату, который с ленивым интересом разглядывал суету на пристани.
— Простите, господин, — сказал я, прекрасно понимая, что он солдат, а не офицер, и специально польстив ему таким обращением. — Я прибыл вон на том корабле и хотел бы увидеть трибуна Марка Либера из Двенадцатого легиона. — Я говорил на греческом, и он меня понял.
Солдат чуть выпрямился, услышав имя командира. Он был молод, вероятно,
— Трибун в бараках, рядом с дворцом прокуратора. Знаешь, где это? — Я покачал головой. — Легче показать, чем объяснить. Это недалеко, и я быстро вернусь, так что могу проводить.
Мы шли невероятно медленно; солдат не знал, как долго я ждал, как страстно желал этого момента, и как отчаянно мне хотелось бежать.
Подозрительный часовой оставил меня у входа, послав трибуну весть, что у ворот его спрашивает молодой человек по имени Ликиск. Через несколько секунд я услышал, как кто-то бежит по мостовой за высокой каменной оградой гарнизона. Прежде, чем я понял, что произошло, Марк Либер подхватил меня и закружил, словно в пьяном танце. Его руки так крепко обхватили мою талию, что я испугался, как бы он не сломал меня пополам.
Глядя на смеющегося Марка Либера, выкрикивающего мое имя, часовой у ворот потрясенно вытаращил глаза.
— Великие боги! — воскликнул трибун, ставя меня на землю и крепко встряхнув за плечи. — Это не сон? Что ты тут делаешь? Как сюда попал? Ах, вопросы! У меня тьма вопросов. Ликиск! Поверить не могу!
Улыбаясь, плача и едва выговаривая слова, я ответил:
— Да. Это я.
Как и подобает солдату, Марк Либер жил просторно, занимая две комнаты на первом этаже бараков. Одна была кабинетом и гостиной: здесь стоял стол, три стула, а также стол побольше с расстеленными на нем картами. За ним находились римский орел и штандарты Двенадцатого легиона. На пьедестале в углу располагался небольшой образ Марса. Другая комната была спальней (и я очень надеялся, что скоро ее увижу).
Слишком взволнованный, чтобы спокойно сидеть, он расхаживал по кабинету, не сводя с меня глаз, улыбаясь и качая головой, словно до сих пор не верил в мое появление. Он был таким, каким я его запомнил, будто после того, как он покинул Эсквилинский холм и мою жизнь — казалось, навсегда, — не прошло столько времени. (Лишь позже, когда он уснул, я заметил на его висках седые пряди).
Успокоившись, он приказал принести мне вино и еду. Сев на стул у двери, скрестив ноги в лодыжках и положив руки на живот, он наблюдал за тем, как я ел и пил. Позади на крючке висела кираса и светло-красная накидка Двенадцатого легиона. Рядом с мечом и поясом на вбитом в стену колышке торчал пернатый шлем.
— Когда наешься, — проговорил он, — расскажи мне все. Знаю, ты устал после путешествия, и завтра сможешь выспаться, но сегодня я должен знать, что произошло с тобой, с отцом…
В своем восторге я позабыл — безжалостно, сказал я себе, — о письме от Прокула! Извиняясь и проклиная себя за забывчивость, я вложил письмо в его руки.
— Что бы ни происходило, Марк Либер, я всегда помнил, что должен тебе это передать, — сказал я.
Дав ему в тишине прочесть прощальное письмо отца, я опустился на колени рядом со стулом. По моим щекам текли слезы, и вскоре они появились и в его глазах, катясь по лицу, словно капли дождя. Дочитав письмо, он свернул его, оставил на коленях и положил руку мне на голову.