Шрифт:
Признание зрителя пришло к нему впервые, когда он объявил со сцены, что наши войска с боями заняли город Харьков.
Если бы в середину зрительного зала упала фугасная бомба, то её взрыв, наверное, наделал бы меньше шума, чем выступление Владимира Александровича. Поднялся такой крик и треск, что Владимир Александрович серьёзно опасался, как бы этим ураганом его не смахнуло в оркестровую яму. Этот знаменательнейший вечер был одним из самых счастливых в его жизни, но его можно считать с одинаковым правом и несчастным для Владимира Александровича, так как именно с этих пор у него началась непреодолимая страсть к важным объявлениям. Именно с этих пор благодушный Владимир
В дни наступления Владимир Александрович всегда был в театре, вне зависимости от того, занят он в спектакле или свободен. Он, как рыбак, сидел у репродуктора и вылавливал крупную рыбу в воде каждодневного радиовещания. Бывало, что улов оказывался огромным, и тогда он сотрясал радостью зрителей по нескольку раз за один вечер. С особенным упоением местный Левитан объявлял, когда наши войска овладевали какой-нибудь столицей. Тут его темпераменту и вдохновению не было предела. Его уже знали, его любили. Как только он появлялся в антракте перед занавесом, в зале раздавался приветственный шумок, на смену которому сразу приходила могильная тишина. Вот эти секунды абсолютного покоя, перед короткой оглушительной грозой, он любил больше всего. Но вершина успеха, разумеется, была впереди. День, когда придётся объявить о падении Берлина, ему мерещился близкой и вполне ощутимой мечтой. Он ждал этого дня. Он готовился к нему. Он знал уже наслух поведение зрителей. Он был справедливо уверен, что договорить до конца ему не дадут. Он молил всех богов, чтобы это не случилось в понедельник, когда в театре не было спектаклей. Лучше всего, если бы это грандиозное событие было приурочено к какой-нибудь годовщине или в крайнем случае к рядовому воскресенью.
Но наши героические войска не знали тревожного состояния Владимира Александровича и ворвались с двух сторон в Берлин во вторник, в обыкновенный, будний день. Это стало известно около 9 часов вечера, когда Владимир Александрович был дома и ничего подобного не ожидал.
Войска 1-го Белорусского фронта были на правом берегу Одера. Перед Берлином были ещё Франкфурт на Одере и несколько десятков километров тяжёлого пути. Владимир Александрович был удивлён, обрадован и зол на самого себя. Накинув пальто сразу поверх рубашки, он стремглав полетел в театр. К счастью, это было недалеко. Времени у него было вполне достаточно, чтобы не торопясь дойти до театра и, не очень волнуясь, появиться перед зрителем со счастливой и радостной вестью.
Но он не мог не волноваться, не мог не спешить в этот вечер и поэтому решил прыгнуть на ходу в трамвай, с тем чтобы как можно скорее появиться в театре.
Считается уже установленной истиной, что несчастье не приходит одно. И действительно: после продолжительного свистка трамвай остановился и Владимиру Александровичу пришлось сойти на мостовую для объяснения.
Сколько он до этого не нарушал правил трамвайного движения, он никогда не попадал в руки контролёров, а сегодня, в такой волнующий день, когда в театре его как счастливого вестника ждут сотни зрителей, он вдруг стал несчастной жертвой. Беда была бы вполне поправимой, если бы Владимир Александрович . мог заплатить штраф. Но он, к своему ужасу, не обнаружил на себе пиджака, в котором лежал его бумажник.
— Вот в чём дело, — тяжело дыша,
— Очень хорошо, — сказал контролёр, — но вам-то вырваться не удастся.
— Видите ли, я спешу. Меня ждут, вы понимаете... Берлин... Островскому нельзя поручать Берлина, ведь это не Пропойск, это Берлин.
— Ничего, ничего, там разберёмся, — заметил контролёр.
— Но это же глупо! — протестовал Владимир Александрович. — Берлин — и вдруг Островский. Минск — я, Киев — я... всё — я, а Берлин — вдруг он. Я никому не отдам Берлина, так и знайте!
— Зря упираетесь, гражданин, ничего из этого не выйдет, — контролёр оборвал разговор и более настойчиво подтвердил свой первоначальный маршрут.
Было совершенно очевидно, что он недолюбливал длиннот и предпочитал боевые действия мирным переговорам. Это последнее обстоятельство и побудило Владимира Александровича к безумному шагу. Вернее — к бегу. Он вдруг вырвался из рук контролёра и бросился бежать. Он бежал, как исступлённый, толкая и сбивая с ног встречных, не обращая внимания на истошные трели свистков, пока, наконец, не попал в объятия постового милиционера.
— В чём дело, гражданин? — милиционер был суров, вернее, грозен.
— Видите ли, — заикаясь, заговорил Владимир Александрович, — пиджак мой дома. Я этого не ожидал. Они ворвались так стремительно. Конечно, денег у меня не оказалось. Вы-то, надеюсь, меня поймёте?
Надежды были преувеличенными. Милиционер его не понимал.
— Войдите в моё положение... Сижу я дома... Вдруг они врываются... Я не ожидал, конечно... До этого было сравнительно тихо...
— Спокойно, гражданин, спокойно. Расскажите по порядку: кто именно врывается?
— Первый врывается Белорусский. Это надо было ожидать. Впереди Одер, Франкфурт. А я сижу, чай пью. Сами понимаете, какой это значительный момент.
Вдруг хмурое лицо милиционера стало расплываться:
— Позвольте, гражданин. Так вот вы о чём. Берлин?
— Именно, именно. Сам слышал, только что прочитали. Товарищи, наши войска ворвались в Берлин! — крикнул вдруг Владимир Александрович на всю площадь.
Довольно плотная толпа любопытных, которая окружала их до этого, потеряла вдруг всякий интерес к назревавшему конфликту между милиционером и нарушителем. Все заговорили, зашумели, каждый обращался к незнакомому соседу, словно тот был его самый задушевный друг.
— Скажите, пожалуйста, что делается! — восхищенно воскликнул милиционер, забыв о Владимире Александровиче и с улыбкой наблюдая, как останавливаются трамваи.
Воспользовавшись шумом и неразберихой, которая поднялась на площади, Владимир Александрович выскочил из толпы и помчался к театру.
Но, разумеется, опоздал. Он вбежал за кулисы в тот момент, когда зал уже сотрясался от восторженных криков и аплодисментов. За всю свою тридцатилетнюю актёрскую практику Владимир Александрович никогда не слыхал ничего, даже приблизительно похожего. Ни один самый знаменитый гастролёр не вызывал никогда таких громовых и продолжительных оваций, как администратор Островский, которому посчастливилось объявить о вторжении в Берлин.