Братья
Шрифт:
Однажды, ко времени, когда он вернулся с прогулки, во дворе разгружалась повозка, знакомый возница помахал ему, и он увидел женщину, идущую к дому. Одетая в черное, она казалась молодой и пробудила в нем неясную память. Он отнесся безразлично, но столкнулся с женщиной на следующее утро и узнал. Это была Мати, фрейлина Миллисенты. Лицо было бледным и грустным. Впрочем, таким он запомнил его в Венеции, когда погиб ее жених Альберт. Они читали тогда на два голоса диалоги из античных пьес в покоях Миллисенты. Казалось бы надежно похороненное прошлое всплыло и дало знать о себе. И, как часть этого воспоминания, Михаилу захотелось коснуться ее руки, ощутить ответное пожатие, как тогда в узком коридоре венецианского дома, где она назначила ему свидание. Он ведь думал, что виделся с ней…
Все это вспомнилось. И
Неожиданно вспомнилось, как много их связывало и как длинна их общая память. Вспомнилась Венеция, где Мати потеряла Альберта, и их первая встреча, когда Михаил спас сбежавшую обезьянку и завоевал благосклонность Миллисенты. И как шли вместе в Венецию, и как быстро они расстались потом, чтобы неожиданно встретиться здесь в Иерусалиме. Все это время они не думали друг о друге. Тем более удивительно. Их общее прошлое возвращалось постепенно. Причудливой работой памяти — теперь каждый дополнял другого, так — бережно и постепенно — снимают повязку с подживающей раны. Радость была общей, трудно отделить первый день от последующих, слитых в томительной благодати, не знающей времени. Они оказались вдвоем. Два обломка, мечтаний и надежд, заброшенные, словно в утешение, на волшебный остров мира и покоя. Если представить себе рай и себя в нем еще при этой земной жизни, то можно понять. Они оказались рядом и вместе по прихоти судьбы, которую принято называть случайностью, но, погрузившись в благодатный покой сегодняшнего дня, они остановили эту случайность собственным присутствием, участием в ней. Они сходились постепенно, как бы прирастая друг к другу тем, что было когда-то общей памятью, а теперь стало их настоящим.
Мати ударила ногу о камень и несколько дней не могла ходить. Он провел эти дни рядом с ней в простой белой комнате с распятием над кроватью, он сидел под ее окнами, когда она выпроваживала его за порог. В ее чувстве к нему, а оно зрело постепенно, было недоверие к жизни. Страх, что настоящее изменчиво и непостоянно, и готово вот-вот оборваться по воле случая. Все это так, но они сближались. И когда он открыл для себя ее лицо, ее дыхание, жизнь его изменилась. В очередной раз, как менялась она прежде, но теперь по иному. В нынешнем изменении была уверенность. Его судьба нашла свое назначение.
А время шло и шло. Еще трещали цикады, метались, разрезая мрак, припоздавшие светляки, а в небе прямо над ними, над темными силуэтами деревьев горели звезды. Убрали виноград. Воздух насыщался осенней прохладой. Казалось, ничего не происходило. Для них — ничего, а на заднем дворе готовили прессы для отжима оливок и под навесом выстраивались длинные ряды кувшинов для масла.
У этой пары все было просто. Утром они встречались и не расставались весь день. Они отправлялись гулять. Иногда вниз к источнику, но чаще туда, где над ущельем вставали торжественные кипарисы. И крестьяне, подняв голову от ежедневных забот, глядели вслед этой паре, идущей, взявшись за руки, навстречу исходящему с самого неба свету, вздыхали и вновь утыкались в землю. Те не замечали ничего, забирались все дальше и выше, пока не растворялись где-то там, среди застывшей сини и прозрачных осенних дымов.
Шло время. С высоты, на которой они выбрали место для отдыха, все ущелье открывалось, как на ладони. Как-то они увидели въезжающую во двор нарядную коляску. — Я боюсь ее. — Сказала Мати. — Не думала, что стану бояться. Но теперь боюсь.
Несколько дней Миллисента была занята хозяйством. Пришло время готовить масло. Во двор длинной чередой шли сборщики, тащили корзины с оливками. Днем и ночью тяжело скрипел давильный пресс. Жгли факелы.
Миллисента встретила Михаила в спешке, поглощенная хозяйскими заботами. — Я вижу, ты не спешишь в город. Ты даже не спросил о братьях. Неужели тебе безразлична их судьба? В судьба старых друзей. — Она выделила эту фразу ударением и взглядом. — Муж готовит праздник. Твое представление будет кстати. Ты ведь
— Ты — мой друг. — От волнения Михаилу было трудно говорить. — Я люблю Мати. И она любит меня. Мы хотим быть вместе.
Миллисента помолчала, потом голос ее стал другим. Сухим и строгим. — Тебя нельзя оставлять одного. Мати совсем сошла с ума, если так. Подумай, она лучшая из моих фрейлин, а ты — бедный жонглер. Всего лишь.
— Я благородного рода…
— А ты — всего лишь жонглер. — Она будто не слышала.
— Но было время…
— Не знаю, что ты имеешь ввиду. — В глазах Миллисенты вспыхнуло холодное пламя. — Мой муж сделал достаточно, чтобы отблагодарить тебя за наше спасение. Но что дальше? Пора подумать. Прошлое там и осталось.
— Но Мати… Ты не можешь…
— Не могу? — Миллисента рассмеялась, и смех этот не сулил ничего хорошего. — Так вот. Она вернется в город со мной. Может быть, это заставит тебя заняться делом. Ты не расплатился. Я хочу видеть представление.
Утром они уехали. Миллисента не дала попрощаться. Михаилу сказала. — Я думала, ты более умен. Я ошиблась. Возможно, это к лучшему.
Спустя несколько дней пришло известие. На повороте дороги, лошади испугались и понесли. Коляску вывернуло на обочину. Миллисента сумела удержаться и отделалась ушибами. Мати сорвалась в обрыв, ее подняли со дна ущелья без сознания, но живой… Это все, что он смог узнать…
Его никто не торопил. Он снова был один. Сбор маслин закончился, масло отправили в город, снесли в подвалы. Люди разошлись, стало пусто. Михаил ушел, не простившись. Пешком добрался до Иерусалима. Город жил предчувствиями, полнился слухами о походе, сражениях, близких переменах. Люди ждали и надеялись, как всегда…
Михаил уступил дорогу каравану. Стоя рядом, прижавшись к стене, он следил за медленным движением, наблюдая равнодушные, устремленные вперед лица. Вслед на верховыми тянулись повозки, сначала богатые, затем попроще.
— Эй… — Человек был привязан веревками к заднику возка. Занятый своими мыслями, Михаил не сразу вспомнил. Лицо, густо обросшее седой щетиной, лоб, перетянутый багровым рубцом, вспухший закрытый глаз. Михаил с трудом узнал грека.
— Помоги, добрый человек… — Хрипел грек. — Ты помнишь меня, я не сделал ничего дурного.
Спина стражника маячила впереди, другой был на подходе. Михаил пробрался сквозь вереницу бредущих один за другим верблюдов, выполз из жаркого нутра каравана и оказался рядом с греком. Здесь стражи не было. Михаил пригнулся, прячась за повозками, достал нож и стал торопливо освобождать руки и ноги грека от пут. Как раз караван встал. Слышались озабоченные голоса. Люди спешили миновать далекие горы, пока не начались зимние дожди, и теперь досадовали на остановку. Михаил сноровисто делал свою работу. Грек не торопил, дышал тяжело в шею. Караван снова пошел. Ползя вслед на четвереньках, изворачиваясь, чтобы не попасть под копыта верблюдов, Михаил торопливо рвал веревки. Наконец, освободил, обхватил грека, оттащил под стену. Тут их заметили. Стражник закричал, пытался достать копьем, но караван встал между ними. Они побежали вдоль стены, преследуемые воплями стражи, погонщик замахнулся кнутом. Михаил, не останавливаясь, сбил его с ног. Впереди подняли тревогу. Грек стал отставать. Но удача была на их стороне. Между стенами оказался проход, они свернули в узкую улочку, миновали еще одну, заскочили в брошенный дом. Здесь, около выхода из города развалин хватало. Сзади было тихо. Их не преследовали. Караван прошел своей дорогой. Грек без сил повалился на камни. Михаил достал флягу.
Грек пил жадно. — Я останусь здесь, пока не стемнеет. Спасибо тебе, добрый человек. — Грек прижал руку Михаила к заросшей щеке. — Ты иди, иди. Если буду жив, найду тебя…
С этим они расстались…
Владение Жоффруа открывалось на улицу воротами с просторным двором за ними, галереей от солнца и скрытым в ней множеством дверей большого дома. Его накормили и велели ждать. На следующий день позвали к хозяевам.
— Моя жена рекомендовала тебя, можешь остаться. — Распоряжался Жоффруа — Есть будешь на кухне. Ты обещал развлечь нас своим умением. Будешь стараться, не пожалеешь.