Братья
Шрифт:
Молчаливая Карина — жена Раймунда наполнила дом печалью, будто привезла с собой призрачных домовых, и они, расселившись в полутемных комнатах, заполнили их тихими вздохами и влагой пролитых слез. Ее присутствие Михаил ощущал более скрыто, чем явно, по легким шагам, теряющимся в глубине коридора, движению воздуха, колебанию пламени свечи, потревоженному открываемой дверью. После сильной грозы она вовсе перестала говорить и, будто даже с облегчением, утратила возможность общаться, погрузилась в одиночество, как в прочную скорлупу. Впрочем, она оставалась одним из самых внимательных зрителей и часто наблюдала за его представлениями. Но и здесь она никак не выдавала своих чувств.
А Михаил уже готовил целые спектакли, которые изрядно скрашивали однообразную жизнь.
Будто было услышано. От сеньора вновь прибыл гонец. Он рассказал об успехах подростка Франсуа. Он вновь подтвердил приглашение сеньора, подкрепленное желанием их покойного отца. Нужно было собираться и ехать. Предстоящие перемены были Михаилу не по душе. Благодаря содействию Раймунда, он выхлопотал последнюю отсрочку на шесть месяцев. Казалось, деятельная натура должна была торопить его в мир, за пределы родного дома. Он часто наведывался в ближайшие городки, поглазеть на незнакомую жизнь. Молодость требовала новых впечатлений. И чем более он искал их, тем более желал иной судьбы, не той, что была уготована ему в силу происхождения. Ведь оно — это происхождение не только награждает привилегиями, но требует исполнения обязанностей и благородного подчинения чужой воле — назначения столь же определенного и будничного, как крестьянский труд и повседневное усердие ремесленника. Его участью можно было гордиться, но заведомая определенность этого будущего казалась ему унылой и однообразной. Он не желал следовать чужим распоряжениям и приказам, он хотел оставаться свободным в выборе решения. Характер его уже сложился, и, хоть намерения не были окончательно определены, они искали лишь случая, подсказки судьбы, чтобы обнаружить и проявить себя.
Как-то раз на поляне близ ворот замка остановился возок бродячих актеров. Вечером они дали представление. Актеров было двое. Мужчина средних лет, густо заросший черной бородой. Он объявлял номера зычным голосом и хлопал в ладони, показывая их публике. Ладони покрывались чем-то красным, похожим на кровь, а, может быть, действительно, кровью, потому что жонглер тут же брал нож и прокалывал себе язык. При этом он тяжело мычал и тряс головой. Косматые волосы его разлетались. Он брал партнершу — хрупкую девочку, одетую в разноцветные панталоны, ставил ее вниз головой на свою и удерживал так, без помощи рук, балансируя корпусом, а потом подбрасывал точным движением, помогая худенькому телу перевернуться в воздухе и встать на ноги. Для здешних обитателей это было редкостное представление, хоть Раймунд и его жена немало повидали на востоке бродячих фокусников. Здешние зрители были щедры на проявления восторга. Стоя верхом на осле, девочка ездила по кругу, перебрасываясь со своим партнером разноцветными палками, потом встала в седле на руки, а мужчина продолжал жонглировать сам. Еще была комедия с масками про неуклюжего медведя, гоняющегося с завязанными глазами за юркой обезьяной, которая в конце концов запрыгнула ему на голову и облила водой. Смеха было много. Потом, когда веселье улеглось, фокусник дал понять, что комическая часть закончена
Публика осталась довольна. Актеры отказались от приглашения Раймунда переночевать в доме и остались у себя. Рано утром они собирались ехать дальше, в городе начиналась ярмарка. Вечером Михаил прокрался к огню. Актер уже отправился в фургон, спать, а девочка еще сидела у костра.
— Ты кто? — У нее было худое узкое лицо, соломенные прямые волосы, схваченные лентой. Без румян в полумраке лицо казалось мертвенно-бледным.
Михаил показал рукой в сторону замка. Она пригляделась, узнала в нем одного из зрителей и кивнула. Михаил приложил палец к губам и вышел в круг, освещенный пламенем. Он встал на руки и обошел костер. Она засмеялась и подправила его ноги, которые сгибались в коленях и заваливались назад. Он ловко перекувыркнулся назад и вперед, почти не коснувшись руками земли, прошелся колесом и, не переводя дыхания, стал жонглировать тремя каучуковыми мячиками. Потом сунул мячики за щеки, оттянул руками уши, вытаращил глаза и уставился на зрительницу. Та смеялась, не переставая. Он натянул на голову капюшон из козьей шкуры с прорезями для глаз и подведенными усами. Он был готов встать на четвереньки, но тут подошел актер.
Расспросив Михаила, актер, казалось, был разочарован, но попросил продолжать представление. Михаила не нужно было долго уговаривать. Когда он выдохся, костер почти прогорел.
— Смотри сюда. — Актер водрузил себе на затылок красный нос, другой приставил поверх собственного, снял чепец, под которым оказалась совершенно лысая голова, приладил на его место знакомый уже черный парик, делающий его похожим на мрачного цыгана, затем подложил под рубаху подушку, оттопырившую спину, подпоясался и, двигаясь взад и вперед, предстал в обличье сразу двух монахов — унылого горбуна и веселого толстяка и обжоры.
Михаил пришел в восторг.
— А теперь иди домой.
— Я хочу остаться с вами.
— Нет. Ты нам не товарищ. Нас поймают, изобьют и посадят в тюрьму.
— У меня только старший брат.
— Все равно я говорю — нет.
— Ладно. Я догоню вас, когда вы будете далеко.
— Нет. Даже не думай. Я сказал.
Девочка помалкивала. Она была огорчена. А Михаил побрел домой, раздумывая, как добиться своего.
Раймунд дожидался его возвращения. — Ты помнишь, что должен скоро отправляться на службу?
Наступила решающая минута. — Я не хочу ехать. Я хочу уйти с актерами.
— А они?
— Они против — боятся, ты будешь преследовать их.
Раймунд помолчал. — Ты знаешь, кто носит островерхие колпаки? — Спросил он, наконец.
— Знаю. Они. Я видел на ярмарке.
— Жонглеры. Еще евреи. Отверженные человеческого рода. Так о них говорят. Евреи и жонглеры. Упоенные гордыней собственного избранничества. И потому презираемые всеми. Ты хочешь стать одним из них?
— Я знаю еврея, который меняет в городе деньги.
— Это одно из их занятий. Потому гнев направлен против них. Хотя в гневе мало общего со справедливостью.
— У жонглеров нет денег.
— В их смехе — легкомыслие. Оно искажает картину мира и отвращает от высоких мыслей. Иисус не улыбался.
— Но ты громче всех смеялся сегодня.
— Я смеюсь так же, как поглощаю пищу. Там для насыщения, здесь для удовольствия. Но разве в этом наше назначение? Расслабляя себя едой и смехом, мы отвращаем душу от более высокого. Наши руки слабеют от смеха.