Бриллианты для диктатуры пролетариата
Шрифт:
Сорокин за этот день сдал в лице, но глаза его сияли сейчас и щеки горели нервным, синеватым румянцем. Мессинг заметил, что румянец казался неестественно ярким из-за того, что мелкие сосуды на щеках Сорокина были багровыми.
— У тебя как с давлением? — спросил Мессинг.
— Нормально, — ответил тот. — Ну что?
— Ничего…
— Я ничем больше помочь не могу?
— Я тебя для этого и вызвал. Не спал еще?
— Какое там спал…
— Это зря. Без сна замучаешься.
— Когда
Мессинг отметил, как Сорокин сказал — «мы их возьмем».
— Слушай, Сорокин… Ты не думай, что если ты нам помогаешь, то на трибунал я тебя не выведу. И я не убежден, что трибунал сохранит тебе жизнь…
— А я жизни не хочу, — очень искренне ответил Сорокин. — Она мне мерзостна, и сынишке будет в тягость.
— Ты Прохорова хорошо знаешь?
— Пили вместе…
— Ты сможешь с ним увидаться?
— Не понимаю…
— На Мерзляковском, у Розы, сможешь его принять?
— Смогу. Для дела — смогу!
— Не сорвешься, не переиграешь?
— Нет.
— С тобой будет Роза… Это наш товарищ… Угощение там будет, выпьете как следует, только не сорвись, всю игру тогда нам сломишь…
— Я пить не буду.
— Ну, привет тебе! Раньше-то пил?
— Пил.
— А теперь не будешь? Так нельзя. Ты и сейчас должен будешь с ним пить… И попросишь его от имени Тернопольченко, чтобы они выдали половину суммы драгоценностями. Причем попросишь, чтобы драгоценности были следующие: бриллианты, изумруды и золото — в браслетах, монетах и часах.
Мессингу было важно посмотреть, как себя будут вести Кропотов и Газарян, куда потянутся связи. С этим своим планом он, закончив беседу с Сорокиным, пошел в соседнее здание — к Уншлихту и Бокию.
— Здравствуй, Сорока, — сказал Прохоров, крепко пожимая руку секретарю. — Ну, что? Оклемался или еще хрипишь?
— Оклемался, Константиныч, заходи.
— Я про эту Розу не слыхал. Где она?
— Скоро придет. Новенькая…
— А в работе как? — спросил Прохоров. — Толк понимает?
— Ничего в работе, — ответил Сорокин, пропуская Прохорова в комнату, — работает хорошо, с огоньком.
— Ого, откуда коньяк-то? — протянул Прохоров, оглядывая стол, заставленный бутылками, салом, вареной картошкой и рыбой. — Ничего живешь!
— Давай по маленькой?
— Давай. Только сначала расскажи, как прошло? Стенки надежные?
Сорокин кивнул головой налево:
— Там ванная… Не работает с революции, а здесь пустая комната — какой-то военный живет, его в Туркестан угнали. Одни мы тут сейчас.
Именно в этой пустой комнате сейчас сидели помнач спецотдела ВЧК Владимир Будников и Галя Шевкун, игравшая роль Розы. Прослушивался даже шепот.
— Ну, так как он? — спросил Прохоров. — Не куражился?
— Тяжело было… Сначала я решил, что влип.
— Ты влипнуть не мог. У него доказательств нет.
— Он долгий мужик-то, хмурый. Его толком не поймешь… Дальше вот что было… Ну давай, под сальце.
— Будь здоров, Сорока.
— Твое здоровье, Константиныч…
— Сам чего не пьешь?
— Пью… Я тут и вчера принимал, на вчерашнее-то потяжелее ложится, сам знаешь как… Ништо-ништо — а потом сразу валит, а Розка — она требовательная… Она сказала: «Если я себя не люблю, то кто меня полюбит? Всех остальных я постелью меряю. Раньше вы нас этим мерили, а теперь свобода — я эмансипированная…»
Прохоров захохотал:
— Ты что, серьезно к ней присох?
— Это ты к чему? На себя потянешь? Пока не отдам. Не проси…
— Как ты уговорился-то с ним?
— Он поедет туда, куда я скажу, и в то время, когда попрошу, а ты или там кто из твоих посмотрят: один он выехал или поволок с собой ребят с Лубянки.
— Это ты ничего придумал. А как он сказал про согласие?
— Сказал, что деньгами все не возьмет.
— Это как? Ему и для родителей гроши нужны…
— Он сказал, чтоб десять миллионов деньгами, а остальные в ценностях. Половину — бриллианты и сапфиры, половину — золото, в браслетах, кольцах и монетах.
Прохоров выпил, подышал салом, рассмеялся:
— Ах, Тернопольченко! Якобинец! Сын Маркса! Каков, а?!
— Ты такой же, — сказал Сорокин. — Не лучше…
Будников быстро взглянул на Галю и кивнул ей головой:
— Пора. Я боюсь, он сейчас развалится… Иди, Галка.
— Ты это чего? — удивился Прохоров. — Я-то здесь при чем?
— При том… К стенке ставишь работягу, когда он пуд хлеба уворует, а здесь миллионами вертишь — нет разве?
— Сорока, ты чего?
— Ничего… Я еще хуже, не обо мне речь…
Дверь отворилась без стука…
— Здравствуй, Сорока, — сказала женщина, сверкнув цыганской, быстрой улыбкой. — Без меня гуляете, мальчики?
— Это Роза, — сказал Сорокин, — знакомься…
— Ненахов, Константин, — представился Прохоров, — мы тут, вас дожидаясь, немного позволили.
Галя взъерошила волосы Сорокину и ласково попросила:
— Миленький, пойди голову холодной водичкой вымой, тебе лучше станет…
— Пойди освежись, — хохотнул Прохоров. — Добром просим…