Будет больно
Шрифт:
С тех пор я не плакал. Ни единой слезы. Мне было восемь.
Кто сказал, что за красивыми фасадами дорогих особняков происходит счастливая жизнь? Она не менее отвратительная, чем может быть в типовых многоэтажках, а может, и хуже.
– Как прошел день?
Кажется, вопрос касается всех, но отец обращается ко мне. Низкий баритон с легкой хрипотцой, от него скребет по нервам. Это стандартный вопрос, который таит в себе много всего, а точнее: «Расскажи мне, что ты сегодня такого совершил, чтобы сидеть за этим столом и есть эту еду?»
Может,
В домике садовника – о да, у нас есть и такой – стоят две канистры с бензином. Было бы неплохо все облить и чиркнуть спичкой.
Открываю глаза, откидываюсь на спинку стула, смотрю на отца, он сидит справа от меня. На другом конце стола – мачеха, а впереди самое милое создание, которое я знаю на планете – Марта, моя восьмилетняя сестра от не помню какого по счету брака отца, это не имеет значения, потому что она прелесть.
Смотрю в практически белые глаза отца, у меня такие же по генетическому стечению обстоятельств, я вообще похож на него, он этим гордится. Сразу видно, какого поля ягода и как близко упало яблочко от яблони. Отцу пятьдесят восемь лет, крупный, даже тучный, с густыми бровями, нависшими над глазами, глубокой морщиной между ними.
Основной род деятельности моего отца – это служение народу, это он так называет свое пребывание в аппарате правительства. Но мы бы так шикарно не жили и не ели бы брокколи на лимитированной серии европейского фарфора, если бы Александр Генрихович служил исключительно народу.
Я выдерживаю взгляд, я научился это делать, хотя временами не так это легко. Он словно придавливает тебя, втаптывает в землю, основная его функция – найти слабину и сломать. Меня воспитывают именно так: не показывать людям слабость. Не дать понять, что я уязвим.
– День прошел как обычно, отец. Можно не задавать одни и те же надоедливые вопросы каждый день.
– Это семейный ужин, и я хочу знать, чем жила моя семья весь день.
Хочется ухмыльнуться или вообще засмеяться в голос, но я сдерживаю себя, понимая, что за это может последовать жестокое наказание. Не сейчас – так потом, когда отец дойдет до кондиции, когда его ярость снова сконцентрируется, и он захочет ее выплеснуть на меня.
А я буду покорно ее принимать, потому что ничего не смогу с этим поделать.
От этого внутри завязывается тугой узел боли, разочарования и ненависти ко всему миру. Может, реально все поджечь?
Но эти мысли пропадают, стоит только взглянуть на Марту, как она, опустив голову, гоняет по тарелке кусочек брокколи, при этом смотрит на меня исподлобья своими яркими голубыми глазами и улыбается краешками губ. Ради нее стоит не выплескивать за ужином свою желчь и яд.
Марте восемь, как было мне, когда не стало матери. Когда она избавилась от отца единственным доступным ей способом. Бросив ему меня. Она ведь понимала, что из этого последует, она знала и все равно, взяв самый большой кухонный нож, раскромсала себе руки до костей.
Я помню, как блестело лезвие, лежавшее в лужи крови на белом кафеле.
Интересно, когда мачеха слетит с катушек? Бросаю на нее взгляд, ей всего тридцать два, тупая рыжая кукла, странно, что отец остановил свой выбор на ней, он всегда любил женщин умных. А если она и умная, и красивая, то их интересней ломать и трахать, это его слова, ублюдок конченый.
Но чем я старше, тем отчетливее понимаю, что становлюсь похожим на него. Это меня раздражает. Я тоже использую женщин, не считаясь с их желаниями. Но я просто трахаю, я не пытаюсь их подмять под себя или сломать. У меня что, все еще впереди?
Ужины в нашем доме традиция. Гребаная мать, это ее традиция, которую я ненавижу с того самого момента, когда начал осмысленно смотреть на этот мир. Бывает, что их нет, но это исключение из правил.
Чаще всего по выходным мы не собираемся вместе, я не закрываю глаза и не пытаюсь поймать посторонние звуки в гробовой тишине. Тогда отец с мачехой или без нее уезжает куда-нибудь отдыхать. Когда они бывают в отпуске или отсутствуют по каким-то еще причинам, которые касаются только отца.
– Марта готовится к выступлению, в балетной школе ставят несколько номеров к новогоднему концерту, Марта исполняет танец маленьких лебедей.
Мачеха подает голос, смотрит на отца, тот изучает уже ее лицо, Виктория моргает ресницами, улыбается, антидепрессанты творят чудеса, от них наверняка мир не такое дерьмо, как есть на самом деле. Вика, как и я, научилась адаптироваться к условиям пребывания на дне морского океана, где в темноте скрываются монстры.
Мне иногда ее жалко, но потом я одергиваю себя: это был ее выбор. Это она сама захотела жить в достатке, носить брендовые шмотки, отдыхать на лучших курортах мира. Она знала, что всему есть цена.
Но она все же отличается от меня и Марты, мы дети этого монстра. Нам труднее и сложнее, чем ей.
– Разве я тебя спрашивал?
– Но я думала…
– Не думай, просто делай, что я скажу, так будет лучше.
Подмигиваю Марте, которая сидит, замерев от страха, она расслабляется. Не хочу, чтобы этот мудак пугал ее, но чем старше она становится, тем опасней для сестры. Я не знаю, что может ее ждать, она девочка, и эта тупая курица – ее мать – не защитит, тоже вскроется, могу поспорить.
Пока служанка как тень меняет блюда, а отец читает документы, достаю телефон и набираю сообщение Софии. Она все еще будоражит мою фантазию, хоть как-то можно развлечься и отвлечься от всего вокруг.
«Зря ты не согласилась, чтобы я тебя подвез», – по-английски, почти как конспирация.
«Как ты узнал мой номер?»
Отвечает через минуту, ее даже не смутило, что я перешел на «ты», вообще не понимаю, как Софию можно воспринимать иначе, она девчонка, какие там тридцать, максимум двадцать три.