Были
Шрифт:
– Этот тоже брось, старики не велели этак здороваться!
Я выронил и второй камень, мы поручкались.
– Так чего? Выкладывай, – продолжил беседу Генка. – Камни-ти чего?
Я объяснил, не преминув употребить всплывшие-таки из глубин школьной памяти соображения о превосходстве рычага первого рода над вторым.
– А я помню! – обрадовался Генка. – Физичка нам про это втюхивала: качели, дескать, детские – это первого рода. А какие-такие у нас качели? Для мелюзги? Таких сроду не было, это у вас в городе. А у нас на верёвках доска была – такие были. Раскачаешься, бывало, выше перекладины так, что верёвки провисать на взлёте начинают, – страшно, а ты давай ещё! Вот Андрюха, Витькин братан, так себе башку и сломил!
– Это почему? – я постарался обозначить иронической интонацией максимум доступного мне и неведомого Генке знания.
– А потому! Ты и збу-то сам клал когда, Рычаг Второго Рода?
Кстати, странно сказать, но мне однажды в молодости довелось собирать разобранный по брёвнышку где-то под Талдомом и перевезённый на наш дачный участок деревенский дом. Когда до дождей успели подвести под крышу, помню, зарёкся: в жизни больше на километр не подойду к такому делу. Но перед Генкой мне, как Почти-Архимеду негоже было входить в мелкие подробности своей биографии, и потому я ответствовал на его бестактный выпад максимально респектабельно:
– Ну?
– Баранки гну! – снова нагрубил мне этот деревенский. – Ты выборку повдоль бревна, когда вырубишь, что, прям так его и ложишь на поднижнее?
Странно опять было, но я понял, что он такое говорит, из памяти всплыла нужная для, казалось мне, правильного ответа на этот каверзный вопрос картина. Чтобы наверняка получить пятёрку, я воспользовался сложившейся в нашем диалоге лексикой:
– Не прям, а перьва паклю на поднижнее ложишь, а уж опосле.
– Паклю! – передразнил Генка. – Эх вы, фраера городские! Моха надо! Паклю это в Сочи ложи, там и зимой курорт – всё тает, а у нас тут тепла – раз-два и нету: паклей не удержишь – только мохом, с наших чтобы болот обязательно! Короче, опять двойка, ну ладно, так и быть – три с вожжой, с длиннющей такой, во всю оглоблю. Но не в том дело, – тут он взял многозначительную паузу, в ходе которой строго, по-учительски осмотрел меня с ног до головы, нагнетая необходимую для следующего вопроса атмосферу. Наконец он не то чтобы спросил, а больше продиктовал:
– Перьва примерить, как прилегает: плохо где – давай перворачивай назад, да там выбирай ещё – лучше тесл'oм – аккуратней выйдет, чем топором-то. Но не в том дело, – он опять примолк.
Качалов, я чувствовал, на небесах исходил завистью к Генке. Молчал и я – чай, не хуже этих двоих буду, если постараюсь. Первым из нас троих не выдержал всё же Генка:
– А вот уж когда приложится как полагается, ровнёхонько по всей по длине, тут опять перверни и под нагеля дыры делай коловоротом. Нагель знаешь? Ну шип такой деревянный, брёвна меж собой в высоту скрепляет. Нагель – это по-немецки, а по-нашему – шип. Или ещё – штырь можно. Забьёшь их в поднижнее, вот тут только мохом его и покроешь, а уж потом верхнее дырками на нагеля и насадишь. Вот такую-то избушку уж не развалишь, только спалить и можно, – Генка радостно засмеялся. – Всё, что ль, понял, Архимед?
Да, я вспомнил: нагели – их по два, по три в каждом бревне, в каждом продольном сочленении скрыто сантиметров по десять-пятнадцать и в нижнее, и в верхнее уходят. На столько я своим ломом вряд ли бревно приподниму – ведь по всей длине придётся, чтобы расцепить его с «поднижним»: нагели через полтора-два метра друг от друга вбиты. Даже если с одного конца удастся, на другом – только крепче
Это, в частности, означало, что без Генкиной подмоги мне не обойтись. Похоже, и он пришёл к этому заключению – и гораздо прежде моего.
– Короче, сейчас – перекур, как раз в автолавке отоваримся, а после я к тебе прихожу, мы тебе дрова заготавливаем, баню берём. Закуска твоя, за мной – всё остальное. А то у меня к тебе вопрос один философский накопился, дозрел до тебя, по-другому сказать. Никак я его в одиночестве не порешаю. Ночью не сплю, даже Люську иной раз в бок толкну, чтобы совместным мозговым штурмом. Одна голова, сам знаешь, хорошо, а полторы всё ж маненечко получше будет. Да только она не желает к этому подключаться, жалко ей своей полголовы, даже четвертинку жалеет: глаза откроет, поймёт, что я опять по другому делу, обматерит меня да на другой бок – дальше храпеть. Так договорились?
Что было делать? Генка был философом и любил попариться. К тому же что-что, а руки у него росли из правильного места. Я согласился.
Мехроч прибыл почти вовремя. Матрёна была с ним. Охая, вылезла из кабины, поздоровалась с ожидавшим их в полном личном составе косолаповским населением и спросила, кто крайний будет.
– Да ладно тебе, тёть Матрён, – сказала Люська, – становись вон первой: ты ж как-никак первей всех сёдни к магазину подошла, – она кивком головы указала на Мехроча, весело распахивавшего в этот момент задние створки фургона.
– Ой, дай Бог ему здоровья, и детушкам его, и жёнушкам всем. Кабы не он, плюхать мне шесть вёрст по колким глинам – вон как враз прихватило, грязь-то застекленела прям, заострилась по комкам-то. Чисто битые горшки. Три версты сюда, считай, по черепкам – да хуже! – да обратно то ж, а ноги-ти прям никуда стали. Ох, старость не радость, молодая была – не понимала, дурья башка, не слышала, что старики говорят.
– А что, дядя Спиридон не с тобой? – Люська строго следовала этикету.
– Да куды ему? Он и в кабину-то не влезет, не то что в кузов. Пусть уж дома побудет, печку потопит да ноги у неё погреет-полечит. Фелшер сказывал, в тепле надо держать, тепло – первое дело при такой хвори, сказывал.
– А что, фелшер к вам приезжал?
– Да вот приезжал как-то, года два или три тому, я уж позабыла.
– А что ж эта нечистая сила тебе в Авдеевке товар не отпустила? – Люська вновь кивнула в сторону Мехроча, который раскладывал немудрёный ассортимент на полу кузова. – Раз уж всё равно заехал, так и продал бы, что вам надо. Что за край такой пожилую женщину по ухабам трясти?
– Дак он хоте-ел, Мехрочушка наш, предлагал, да только я не согласилась: если назад, говорю, из Косолаповки вернёшь меня, дак я лучше прокачусь: всё белый свет повидаю, вас вот навещу, посмотрю на вас, поговорю. Моему, Спиридону-то, опять же расскажу, как тут у вас было. Всё ему повеселее будет.
– Спиридону Тимофеевичу поклон от меня, – вступил в разговор Валерий Дормидонтович, стоявший до этого несколько поодаль. – Здоровья чтоб!
– Да какое уж! – Матрёна махнула рукой. – Только на телевизор и осталось. Сидит да смотрит днями. Днями! Все зенки просмотрел уж, а только и слыхать: «Шантрапа!» Редкостно когда скажет. Так всё молча. Только это и слыхать да «Тьфу!» ещё. Я уж его Христом Богом прошу поругаться, что ль, как он, люди сказывали, умел, когда работал на ответственной. Я, мол, подслушивать не буду, выйду на это время во двор, вредно ведь не ругаясь переживать, я по телевизору слыхала. Так никоим делом в согласье это моё не берёт: только «Тьфу!» да «Шантрапа!» Да так он эту шантрапу выговаривает сердцем, что ли, сказать, особенно «па» криком у него выходит, что страх порой берёт. А то и закашляется, бывает, после «па» этого. Поругайся, прошу, хоть самым срамным словом, не держи в себе! Дак ни в какую! А поклон передам, благодарствуйте! Представленье у меня такое, что доволен он будет.