Быть драконом
Шрифт:
Вернув доску на место, я стал приводить все в исходное состояние. Когда подтягивал последний болт, внизу нарисовалась бдительная бабулька с черным пуделем на поводке.
– Чего там творишь, сынок? – поинтересовалась она озабоченным голосом. – Не в металл собрался сдать?
– Что такое говоришь, мать? – притворился я обиженным. – Не видишь, пыль протираю.
– Ась?
– Пыль, говорю, протираю, – повторил я громче, после чего вытащил носовой платок и действительно тщательно потер в ноздре члена писательского Союза.
Бабулька поверила. Пудель – нет. Высоко задрав ногу, он побрызгал на стремянку и для острастки тявкнул.
– Пасть
Услышав родную речь, пес поначалу опешил, а потом зарычал. Бабка же – молодец: фукнула на сатанинское отродье и придержала стремянку, чтобы не завалилась набок.
А уже спустя сорок пять минут я, уставший и голодный, как шахтер-стахановец, проторчавший в забое три смены подряд, подходил к родному дому. Когда завернул за баскетбольную площадку, увидел дворника дядю Мишу по прозвищу Колун. Он был занят делом: мазюкал известью бордюрные плиты в районе автомобильного аппендикса.
Атас, подумал я. Надо проскочить, пока стоит в позе сборщика кокоса.
Но как ни торопился, незаметно войти в подъезд не сумел. Пес Кипеш, заприметив меня, обрадованно залаял и тем предал. Дядя Миша обернулся на шум, приложил ладонь козырьком ко лбу и, разглядев, что это я, окликнул:
– Егор Владимирович! – И когда я сделал вид, что не услышал, проорал на весь двор: – Егор Владимирович, твою дивизию!
Пришлось подойти и поручкаться.
– Добрый вечер, Михаил Кузьмич.
– Вечер добрый, Егор Владимирович. Как житье-бытье?
– Кручусь помаленьку.
– Это хорошо, движение – жизнь. Ну а как с сорняками?
Я не понял:
– О чем ты, Михаил Кузьмич?
– Как это о чем?! – в свой черед удивился дворник. И, присаживаясь на скамейку, напомнил: – О том самом. О воскресном нашем разговоре. Уже начал пропалывать?
Я сел рядом, попытался вспомнить, чем конкретно грузил Колун меня в тот раз, и не смог. В одно ухо влетело, в другое – вылетело. Впрочем, как и всегда. Сроду не вдавался в его проповеди. Чему человек может научить дракона? Ничему не может. И не научит ничему, и в веру свою не обратит.
Чтобы не обижать блаженного, я все-таки ответил, не мысля предмета, как можно туманнее:
– Пока, Михаил Кузьмич, не решил ничего. Пока мнусь-перетаптываюсь на границе опыта и осознания.
– Торопись, торопись с решением, Егор Владимирович. Как жить-то дальше будешь, если в Избавителя нашего не уверуешь?
И тут стало понятно, про какие такие сорняки говорит наш славный дворник. Он все о том же. О прополке души. О ее спасении.
Как четыреста пятьдесят восемь лет до этого дня жил, так и дальше буду, подумал я про себя, а вслух произнес с деланым сожалением:
– Христос уверял, что спастись можно только через любовь, а у меня, Михаил Кузьмич, с этим делом большая напряженка.
– Бывает, – посочувствовал мне дядя Миша. – Только жить без любви нельзя.
– Это смотря что под жизнью понимать.
Дядя Миша мигом зацепился за тему:
– А что ты, например, под этим делом понимаешь? Что такое, по-твоему, Егор Владимирович, жизнь?
– Жизнь – это… – Я задумался и после недолгой паузы сказал: – Я тебе, Михаил Кузьмич, вместо определения на этот счет лучше одну историю расскажу.
– Давай, – согласился он.
И я начал:
– Однажды, когда я был ребенком, мой наставник… – Я прервался и пояснил: – Был у меня такой, что-то вроде няньки, только мужик.
Дядя Миша кивнул – дескать, понимаю, бывает.
– Так вот, – продолжил я. – Однажды мой наставник
Я замолчал и стал чесать за ухом подбежавшего Кипеша.
– Так это ты все о чем, Егор Владимирович? – прервал мое молчание дядя Миша.
– О жизни, Михаил Кузьмич. О жизни. Ты спрашивал – я ответил. Так получается, что для меня жизнь – это и есть нелегкое стояние на том подводном камне.
Дядя Миша озадаченно хмыкнул, вытащил пачку «Примы» и угостил меня цигаркой. Мы закурили. Курили чинно и без баловства. А главное – молча.
Не знаю, о чем думал дворник, а я ни о чем не думал, просто наблюдал за сценкой, которая разыгралась на детской площадке.
В песочнице копались двое ребятишек лет, наверное, четырех. Мальчик и девочка. Не знаю, что уж они там, какие куличики между собой не поделили, а только вдруг девчонка взяла да и ударила пластмассовым совком мальчишку по голове. И пока он соображал, заплакать ему или нет, она, по-девчачьи коряво размахнувшись, ударила его еще раз. Бабах – на тебе, дурак нехороший. От души приложилась красна девица. Ничего не скажешь – от души.
После этого парню уже, собственно, ничего другого и не оставалось, как только зареветь. Горькими слезами и без излишнего геройского выпендрежа. Что он срочно, не сходя с места, и предпринял.
Правда, поначалу, как это у них, у нынешних-то, водится, в один лишь глаз. Вторым стал напряженно зырить по сторонам. Желал лично отследить реакцию мировой общественности. Общественность, надо сказать, его не подвела: обе бабки, ослабившие за болтовней контроль над подопечными, тут же подорвались со скамейки. И ну к песочнице. Бодро, скачками, обгоняя друг друга. Туда, туда – к эпицентру «кровавой» трагедии.
Пацан, узрев, что миротворческие силы на подходе, перестал экономить ресурс жалости к самому себе, расслабился и припустил уже в оба-два глаза. Губы его задрожали. Носопырка соплями набухла. Началась у парня вульгарная истерика. Зашелся.