Быть Хокингом
Шрифт:
Музыка находилась весьма далеко от сферы интереса Ньютона, но с учетом всех других причин его теоретический интерес к ней был настолько силен, что он оправдал решение отпраздновать его трехсотлетие прослушиванием музыки того времени. Другой причиной служил тот факт, что изначально гений Ньютона был пробужден новым подходом к науке, пришедшим из Франции. Во время эпохи Реставрации монархии в 1660 году волна энтузиазма по отношению к инновационному французскому стилю в музыке пришла в Англию с Карлом Вторым, вдохновив другой гений того времени – Генри Перселла. Поскольку, наряду с произведениями Баха и Генделя, музыка Генри Перселла входила в репертуар Кембриджского камерного оркестра музыки барокко, музыка этого периода в его исполнении оказалась самым подходящим развлечением для делегатов конференции по случаю трехсотлетия Ньютона. Как бы ни хотел того Стивен, посещение «Кольца нибелунгов» было за пределами возможностей. Престижное событие проходило в Тринити-колледже, что дало нам большое преимущество: мы смогли привлечь долгожданных спонсоров для оркестра. Это позволило Джонатану поставить свое музыкальное дело на более прочную опору, а также сделать запись программы под названием Principia Musica [161] .
161
«Принципы
Снова Стивен, Джонатан и я пришли к синтезу наших разнонаправленных талантов и интересов. Хотя современная квантовая физика находилась выше моего понимания, я могла изучать ньютоновскую физику, в целом понимая ее идеи, пусть не совсем ориентируясь в математике, и могла быть полезной при связи математических и музыкальных аспектов самого крупного мероприятия того лета. Мне нравилось заниматься организацией концерта: это было непросто, но, как и преподавание, давало чувство самоуважения. Кроме дел, связанных с рекламой концерта, подготовкой места проведения, выпуском билетов и так далее, имелась и интеллектуальная сторона: нужно было изучать историю произведений для написания комментариев ведущих программы. В поисках информации о музыкальной сцене конца XVII века я очутилась в глубине университетской библиотеки, где сумасшедший темп дневного существования замедлялся до благоговейной неторопливости. Я обнаружила искомую связь между Ньютоном и Перселлом в трудах выдающегося музыковеда XVII века и современника Ньютона, Роджера Норта. Он говорил, что «настоящие развлечения» в его жизни «сводились к двум вещам: математике и музыке». В математике его приводила в восхищение «новая и тончайшим образом обдуманная» гипотеза о свете «как смеси всех цветов». Что касается музыки, было очевидно, что «божественный Перселл» доставлял ему несказанное удовольствие во время «путешествий в превосходство музыкального дара».
Как и в прошлом, я могла проводить в университетской библиотеке лишь ничтожное количество времени. Его хватало только на то, чтобы забежать, просмотреть каталоги и умчаться со стопкой книг в руках. До праздника в честь Ньютона, запланированного на июль, нужно было уместить в календарь еще множество других дел. Я ни на секунду не могла успокоиться, побуждаемая внутренним напряжением, захватившим все стороны моей жизни: телесную, умственную, психическую, творческую и духовную. Я горела желанием доказать себе, что достойна быть рядом с гением Стивена, а окружающему миру – что мы с ним все еще полноценная семья. Кроме работы в университете, были еще встречи и обеды, благотворительность, концерты и конференции, путешествия и почетные степени. Другие семьи тоже вели активную жизнь, но по сравнению с ними наша жизнь была просто сумасшедшей. Чтобы выжить, мне требовалась всевозможная поддержка и вдохновение, которое я получала от множества разнообразных дел, семьи, друзей и Джонатана. Медсестры Стивена, не одаренные ни проницательностью, ни воображением, рассматривали эту поддержку как удар по интересам Стивена. Вскоре меня и всех остальных членов семьи заставили почувствовать себя виноватыми за свое присутствие, за само наше существование, за то, что мы дышим одним воздухом с этим гениальным человеком. Чаще всего Люси помогала мне двигаться вперед, а Джонатан вселял уверенность в себе. Джонатан почти все время был рядом и поддерживал меня, что часто становилось причиной скрытного перешептывания и многозначительного молчания среди посторонних, в своей ограниченности опирающихся на стандарты, которым, как доказали события, сами они не следовали.
Люси продолжала изучать русский в старших классах и снова поехала в Москву в 1987 году со мной и Стивеном на очередную конференцию в Академии наук. Академия, как и многие другие русские учреждения, постепенно избавлялась от советской номенклатуры вследствие серьезных изменений в русском обществе. У всех на устах были слова «перестройка» и «гласность», их произносили с заразительным возбуждением, граничащим с эйфорией. «Что вы думаете об изменениях, происходящих в стране?» – спросили нас с Люси журналисты после публичной лекции Стивена. «Уже тот факт, что вы можете задать такой вопрос, доказывает значительность перемены», – ответили мы. Свобода слова, свобода от угнетения, свобода путешествовать были невероятно ценными для народа, вынужденного жить в холодном сером климате отрезанной от мира однопартийной страны.
Мы чувствовали себя намного свободнее по сравнению с предыдущими поездками. Мы могли пойти, куда захотим, без сопровождения или преследования, а в программе развлечений значился не только обязательный поход в Большой театр, но еще и концерт в храме за пределами Москвы. Вся Москва была охвачена религиозным порывом. В церкви Новодевичьего монастыря воздух густел от сотен зажженных свечей, а люди пели и преклоняли колени так, словно наверстывали упущенные годы. По случайному совпадению я всю зиму репетировала Всенощное бдение Рахманинова с хором на русском языке для выступления в часовне Колледжа Иисуса в марте. Меня порадовало то, что в концерте, на который нас пригласили, принимали участие такие же непрофессиональные певцы. Они исполняли без аккомпанемента русские литургии, напоминавшие всенощное бдение своей атмосферой, насыщенной ожиданием нового и ощущением возрождающейся традиции. На фоне богато позолоченных икон великолепные басы выводили глубокие русские гласные, прокатывали их на языке и выпускали в резонирующее пространство старинной церкви, приводя публику в восторг бархатными созвучиями.
Чтобы выжить, мне требовалась всевозможная поддержка и вдохновение, которое я получала от множества разнообразных дел, семьи, друзей и Джонатана.
Пока я была в Москве, в Кембридже произошло событие, которое имело огромное значение не только для детей, меня и Джонатана, но и для всего прихода церкви Святого Марка. Наш викарий, славный Билл Лавлес, уходил на пенсию. Паства была настолько опустошена потерей всеми любимого священника, что приход погрузился в состояние, похожее на траур, на долгое время после его ухода. Весной Люси воспользовалась возможностью пойти на последнее занятие с Биллом, предшествующее ее конфирмации. Примерно в это время, в связи с его близящейся отставкой, хор выступил с концертом, на котором я спела несколько его любимых мелодий Шуберта, включая Die Forelle [162] , а затем мы организовали большой прощальный ужин на Вест-роуд. Даже после всего этого мне было грустно оттого, что я не смогла присутствовать на его последней воскресной проповеди. Он располагал бесконечной мудростью, а я соприкоснулась лишь с ничтожной ее
162
Форель (нем.).
Угрызения совести преследовали меня зловещей тенью.
Я вслушивалась в проповедь в поисках хоть малейшего успокоения.
7. Крайности
Прибегнув к помощи Шекспира, Стивен придумал название для книги. Рукопись была приведена в форму, пригодную для издателя, и публикацию назначили на июнь 1988 года. Американское издание выходило весной, раньше, чем британское. Выход американского издания был приостановлен в последнюю минуту из-за опасения судебных тяжб вследствие содержания в нем критики в адрес нескольких американских ученых. Эта заминка позволила исправить другое упущение: Стивен посвятил «Краткую историю времени» мне – долгожданный жест публичного признания моих заслуг, но в американском издании это посвящение не напечатали. Машины запустили снова, чтобы за несколько дней переиздать исправленную версию количеством в десяток тысяч экземпляров, где потенциальные оскорбления были убраны, мое имя вновь вписано в посвящение, и книга вышла в продажу в Соединенных Штатах.
Пока Стивен находился в Америке, сопровождая книгу на старте продаж, мы с Тимом отправились в Германию, куда переехал его лучший друг Артур вместе с родителями. Мальчики редко виделись, но не обзавелись другими близкими друзьями. Когда они увиделись, то сразу углубились в свои привычные занятия, словно встретившиеся через долгие годы братья. В Шварцвальде [163] прошел поздний снегопад, и отец Артура Кевин неожиданно предложил нам покататься на лыжах. Я никогда в жизни не каталась на лыжах и не думала, что представится случай попробовать, несмотря на то что Стивена в свое время считали прекрасным лыжником. Люси тоже регулярно ходила кататься с друзьями. В то время она как раз была в Альпах, отдыхая после изнуряющей череды репетиций для пьесы, которую они с друзьями должны были представить в Кембриджском театре молодежи в апреле, а затем – на фестивале в Эдинбурге летом. Мы с Тимом решили воспользоваться возможностью научиться кататься на лыжах. Тим быстро освоился, скатываясь с холма на головокружительной скорости, рискуя приземлиться на парковке внизу склона. Я беспомощно наблюдала за происходящим, в то время как мать Артура, Белинда, отчаянно кричала сыну, чтобы тот тормозил «плугом», то есть снижал скорость, поворачивая лыжи внутрь. Воспоминание о переломе рук при обучении фигурному катанию усиливало мое волнение и нервозность, пока я не поняла, что падать на снег мягко, пусть даже мокро и холодно. В те выходные в Шварцвальде я вновь обрела свой утраченный задор. На самом верху холма ветер дул мне в лицо, а солнце сверкало, отражаясь от белого снега. Я радовалась свободе от забот и ответственности, а особенно – от сеющих разногласия утомительных споров вздорных медсестер, которые превратили нашу жизнь в бесконечную угнетающую борьбу. Катание на лыжах требовало стопроцентной концентрации, как физической, так и психологической; передо мной возникала непосредственная цель – добраться до подножия холма, а сознание было поглощено единственным вопросом: как попасть туда в целости и сохранности.
163
Горный массив на земле Баден-Вюртемберг на юго-западе Германии.
Стивен находился в Америке более трех недель. Вскоре после его возвращения мы вместе отправились в Иерусалим, где ему, совместно с Роджером Пенроузом, должны были вручить престижную премию Вольфа за выдающийся вклад в физику.
Мои опасения по поводу поездки в Израиль были вызваны не только нежеланием покидать семью и отвлекаться от преподавания. Хотя я с нетерпением ждала встречи с Ханной Скольников, моей подругой времен Люси Кавендиш, я не очень хотела ехать в самый святой, самый древний город в мире в компании группы ученых: я бы предпочла паломничество с единомышленниками, но выбора у меня не было. В воздухе повисло явное напряжение, когда Стивен сказал, что если я уверена, что не хочу, то Элейн Мэйсон, медсестра, которая была с ним в Америке, будет рада поехать вместо меня.
Еще в марте его возмутил мой отказ от поездки в Америку, которую я променяла на лыжные экзерсисы в компании Тима. С тех пор как он вернулся, протянутая между нами линия коммуникации стала натянутой и хрупкой. Мое предложение уволить бунтарей было встречено однозначным, безапелляционным: «Мне нужны хорошие медсестры». Когда я предложила свою помощь в создании автобиографии, работа над которой, как я надеялась, могла нас сблизить, его реакция была отрицательной: «Я буду рад, если ты просто выскажешь свое мнение». Только тогда я начала понимать то, что медсестры пытались донести до меня вот уже некоторое время: что одна из них оказывала недолжное влияние на Стивена, намеренно провоцируя его и используя любой повод для того, чтобы внести раздор между нами. Естественно, мои отношения с Джонатаном способствовали разрастанию причудливой сети зла и предательства, которую плели вокруг нас, а я мало что могла сказать в свое оправдание, поскольку в глазах общественности наши отношения были постыдными.