Часы и голоса
Шрифт:
В один из приездов, после моего доклада в Наркомпросе, Луначарский спросил меня:
— Вы бываете в кафе футуристов?
Я ответил, что бываю довольно часто.
— Маяковский и Каменский просили меня принять участие в сегодняшнем диспуте. Я обещал. Если встретите их, скажите, что я обязательно приеду. Но не раньше десяти часов вечера, как мы и условились.
Ровно в десять часов приехал Луначарский. В руке Давида Бурлюка зазвенел колокольчик. Луначарский прошел на эстраду. Молодой, но уже тучный Бурлюк, играя своим неизменным лорнетом, потребовал от аудитории
— Товарищи! Слово имеет наш добрый друг и гость Анатолий Васильевич Луначарский.
Когда аплодисменты затихли, Луначарский, как всегда, легко и свободно начал говорить, расхаживая по эстраде. На этот раз он ограничился краткой приветственной речью, сказав, что не будет отнимать у публики времени, предназначенного для диспута. И добавил:
— Я уверен, что все участники диспута, несмотря на имеющиеся у них разногласия, объединены одним желанием, чтобы молодое советское искусство отражало великие перемены, происшедшие в нашей стране, и только такое искусство будет иметь будущее.
— Будущее — это футуризм, — раздался громовой голос Маяковского.
— Если будет правильно отражать великие перемены, — парировал Луначарский.
Диспут, как и ожидали, протекал бурно. По существу, это было состязание в остроумии между Луначарским и Маяковским. Собрание вели по очереди Василий Каменский, Давид Бурлюк и Маяковский. Во время председательствования Маяковского, когда один из посетителей кафе назойливо выпрашивал у него слово, Маяковский с подчеркнутой учтивостью спросил:
— Простите, товарищ, как ваше имя и отчество?
— Какое это имеет значение? — удивился тот. — Не достаточно ли будет, если я назову вам свою фамилию.
— А как ваша фамилия? — с той же учтивостью спросил Маяковский.
— Охотников.
— Прекрасно, товарищ Охотников. А теперь назовите ваше имя и отчество.
— Если вас это так интересует, извольте: Николай Аристархович.
— Дорогой Николай Аристархович, к сожалению, я никак не могу нарушить устав нашего клуба, в котором черным по белому написано, что выступать у нас на диспутах имеют право только те товарищи, имя которых совпадает с их отчеством.
— Что за чепуха? — возмутился Охотников.
— Простите, дорогой Николай Аристархович, — мягко пояснил Маяковский, — но это далеко не чепуха. Я имею право здесь выступать только потому, что меня зовут Владимир Владимирович, Каменский потому, что его зовут Василий Васильевич, а Бурлюк потому, что его зовут Давидом Давидовичем.
Это не смутило жаждавшего выступить Охотникова, и он спросил, скорее насмешливо, чем раздраженно:
— А Луначарский? Насколько мне известно, его зовут Анатолий Васильевич, а не Анатолий Анатольевич.
Публика смеялась. Маяковский поднял руки и, когда в зале наступила относительная тишина, ответил с той же нарочитой учтивостью:
— Дорогой Николай Аристархович! Неужели вы не понимаете, что для высокого гостя мы не можем не сделать исключения?
Новый взрыв хохота.
Из всех поэтов, принявших безоговорочно Октябрь, Маяковский был наиболее активным. Поэты, стоявшие на противоположных позициях,
Маяковский своим творчеством и устными выступлениями боролся за укрепление Советской власти. Он был глубоко принципиален, но в его принципиальности не было ни малейшего оттенка педантичности, мелочности.
Когда я, высланный из Грузии меньшевистским правительством еще в июне 1920 года, в ноябре наконец добрался до Москвы, Маяковский при встрече просил рассказать, как мне удалось вырваться из «меньшевистского плена». Я ответил, что меня выслали.
— Хорошо еще, что не посадили в Метехи, — заметил он. — Ну, а теперь для вас пришло время освободиться от пут имажинизма. Тогда все будет в порядке. Все имажинистские декларации — сплошное пустословие. Не понимаю, что вас тянуло к ним. Дружба с Есениным? Но ведь дружить можно и без платформ. Да, в сущности, ни вы, ни Есенин не имажинисты, а Шершеневич — эклектик. Так что весь имажинизм помещается в цилиндре Мариенгофа.
Я не стал с ним спорить, и на этом разговор наш закончился.
…В день смерти Маяковского я был в Москве, видел, как была потрясена столица его неожиданной кончиной.
Маяковского нет с нами, но живут и всегда будут жить созданные им произведения, пронизанные страстной любовью к Родине. Они служат великому делу коммунизма.
О Сергее Есенине
Самыми правдивыми мемуарами считают «Исповедь» Жан-Жака Руссо. Но я никогда не забуду, что сказал однажды Вячеслав Иванов:
«Руссо думал, что он дал предельно правдивую исповедь, но она получилась у него самой лживой, так как он исказил в ней до неузнаваемости свой собственный образ, исказил сознательно, полагая, что смакование своих недостатков есть наивысшая правдивость.
А самое большое достоинство мемуаров — это то, когда автор дает правдивый образ человека, а не одни правдивые факты».
Вячеслав Иванов сказал мне это, когда я был еще молодым человеком, когда у меня не было знания жизни, и лишь теперь, на склоне лет, я понял, насколько он был прав.
Если автору мемуаров удалось дать правдивый образ того, о ком он пишет, — значит он честно выполнил свой долг перед историей.
Приступая к воспоминаниям о Сергее Есенине, я прежде всего руководствовался целью дать глубоко правдивое повествование.
Поэзия Есенина дорога миллионам русских людей и миллионам людей других национальностей, читающих и пишущих на русском языке.
Вот об этих миллионах людей и надо думать, когда пишешь о Есенине, стараясь, чтобы образ их любимого поэта дошел до них таким, каким он был в жизни, чтобы в своих воспоминаниях не допускать ни одного неточного факта и ни одного неточного освещения факта.