Человек в степи
Шрифт:
— Ну и работка здесь со школьным возрастом, — щурится Иван Дмитрич. — Полюбуйтесь, в каком виде красуются!.. Тут кто председатель исполкома? Беляев, что ли?
— Он. Кто ж еще, как не он? — с охотой отвечают женщины. Им нравится, что с ними сидит человек, знающий всех начальников, и сам вон какой представительный, строгий. — Беляев, а как же! — повторяют они.
Пароход идет дальше. Женщины, разомлевшие на послеобеденном, закатном уже солнце, навешивают на губу подсолнечную шелуху, угощают семечками Ивана Дмитрича.
— А мы, знаете, лускаем, вкусно ведь, — душевно поясняют женщины. — Особо если семечко кабачное, да еще когда поджаришь…
Щербатая тетка, что выбрасывала через голову рентгенолога газету с мусором, чувствуя себя в хорошей компании, залепила воском свою щербину и, когда смеется, делает это осторожно, кокетливо придерживает языком зуб. К нашей скамье подходит капитан. У него белая фуражка с крабом речного флота и обкуренные усы.
— Меньше хоть сорите, бабы. Горюшко вы мое… — для порядка говорит он женщинам и останавливается, вытягивая через наши головы шею, чтоб послушать.
— Был мой знакомец охотником, — начинает рентгенолог уже какой-то двадцатый случай. — Фельдшеровал он в районной амбулатории и ходил в церковных старостах. Был убежденный, так сказать, идейный верующий, но стрелял, как артист! Вытряхни из мешка двух воробьев, полети они в противоположные стороны — обоих дробью догонит.
— А кто ж ему этих воробьев выпускал? — иронично спрашивает Иван Дмитрич.
— Да никто не выпускал, — начинает раздражаться рентгенолог. — Это в том смысле, что стрелял здорово. Понятно?
Иван Дмитрич хмурится. Он привык, чтоб в его вопросах собеседник искал глубину, стоя ровно и не сморгнув, глядел бы в глаза. И чтоб, конечно, находил ее, глубину. А этот, конопатый, сам, видите ли, спрашивает: понятно ли ему, Ивану Дмитричу?.. Но Иван Дмитрич сдерживается. Он все же твердо решил общаться с массой.
— Прямо-таки снайпер, а не фельдшер! — объясняет рентгенолог. — Возвращается тот фельдшер домой — у него тройка утей на поясе. Вдруг перестал приносить… Как отрезало. Ни штучки… И, главное, не горюет. Для виду побурчит, и точка. Стала его жинка наводить справки у людей, и что вы думаете?..
Встречный белоснежный, с перламутровым отливом красавец теплоход — не чета нашему! — проходит мимо в сторону волго-донских шлюзов. С трех его палуб зычно гремит радио, заглушает на миг историю о чудных делах фельдшера.
— Оказывается, — перекрикивает рентгенолог, — завел он, этот святой, милаху. Выйдет с вечера во всей стрелковой амуниции, с крякушами в кошелочке и, вместо того чтоб в чакане, как сукиному сыну, мокнуть да всю ночь кормить комара, — к ней. Сердечное, так сказать, влечение. Бывает…
— Ясно, бывает! — оживляется щербатая тетка, присвистывая восковым отлепившимся зубом. — Этим кобелям-охотникам, а особо рыбакам, им палец не клади!
— И не клади! — подтверждает рентгенолог. — Дурни они, что ли? Фельдшер-то
— Тихо ты! — обрывает щербатая подошедшего к нам за спичкой матроса. — Дослушать не дадут.
— Э-э-э, — пинают ее под бока соседки, — опыта занимаешь?
— То-то же и то! — раздраженно сплевывает дедок, что рассказывал, как подсекать сазана. Он тычет пальцем в щербатую: — Она ж, сатана, дочка мне. Муж у нее рыбалка. Усердный, тихонький, прямо забитый, бедолага. Комаря раздавить — и то у него нету. А она, гладкая кобыла, ревнуется. Ни с чего спепеляет человека. Я уж его, зятя своего, придерживаю кой-как, чтоб не сбежал. Вот гляньте, — дергает он из корзины запечатанную красным сургучом полбутылку, — сам бы выпил, а то ему, зятю, везу. И все из-за нее, доченьки сатанячей!..
Капитан и все мы семейно обсуждаем это дело, советуем, рентгенолог тоже советует и сразу же с завидной ловкостью опять перескакивает на свое:
— Фельдшерова жинка взяла, значит, свои рейтузы, разорвала на половины, посворачивала трубочками, запихнула в мужнино ружье — в один ствол, в другой, аккуратненько, чтоб розовых концов не видно, и очередным разом ждет фельдшера…
— Ну, я моему дьяволу тожеть подстрою!.. — обещает щербатая под общее оживление, а рентгенолог, довольный эффектом, представляет в лицах, что произошло дальше:
— Фельдшер ничего не подозревает, приходит. Сапоги в земле, в воде… Покрестился, конечно.
«Стрелял?» — интересуется супруга.
«Стрелял, — отвечает. — С правого, с божьей помощью, как дал по селезню, он кубарем: подраночек. Я его левым! И все одно скрылся».
«А с какого ж ты ружья стрелял? С этого?»
«А с какого ж? Ясно, с этого!»
«Почисть его, родненький, — просит супруга, — люблю, — объясняет, — порядок», — а сама, вроде между делом, берется за качалку, как раз пышки катала. Фельдшер ка-ак ширанул шомполом в ствол, в те предметы дамского туалета!..
Гогот охотников, капитана, теток взлетает ввысь.
— Чего ж тут смешного? — недоуменно оглядывает всех Иван Дмитрии. — Судить бы вашего фельдшера, и все. Называется «моральный облик»… А жена? Не могла обратиться в местком или к завамбулаторией?
— Да бросьте, — сминают Ивана Дмитрича веселые, активные голоса. — Что ж он, этот зав, соли насыпет?.. Жинка и сама управится, раз уж каталка в руках. Как она ему: «Почисть, — говорит, — родненький, порядочек, мол, люблю!» Го-го-го…
Смех катится над Доном, рулевой оборачивается из своей застекленной рубки, народ с нижней палубы завистливо поднимает головы.