Чёрный лёд, белые лилии
Шрифт:
Таня упорно разглядывала просевшую старую печку. Антон упорно кусал губы, мял пальцы и изредка бросал на неё разъярённые взгляды.
— Ладно, продолжим, — кивнул штатский и, внимательно уставившись на них, медленно произнёс: — Я надеюсь, что все здесь присутствующие лица женского пола понимают, что за разглашение любой полученной информации они будут переданы военно-полевому суду. Сейчас мы зададим вам свои вопросы, получим ваши ответы, а потом выйдете отсюда и забудете всё увиденное и услышанное. Это ясно?
— Так
— Пожалуйста, — штатский кивнул майору Никитину.
— Сержант Широкова Мария Никитична, девяносто восьмого года рождения, двадцать лет, два курса Петербугского десантного, краткосрочные снайперские курсы, взысканий не имеет, — прочитал Никитин и обречённо поднял на Машку глаза, словно заклиная вести себя адекватно.
— Рожа больно простовата, — ничуть не церемонясь, протянул штатский. — Ну, что ты умеешь?
Машка застыла в немом ужасе, очевидно не поняв вопроса.
— Что? — наконец, пискнула она.
— Что ты умеешь? — нетерпеливо повторил он. — На иностранном языке говоришь?
— Так точно!
— Bien, comment allez-vous, le sergent Shirokova?*
Несколько секунд Машка молчала, должно быть не расслышав вопроса, потому что вдруг открыла рот и понесла какую-то ахинею про своего домашнего попугая.
Штатский говорил с ней долго, терпеливо (чего не скажешь о Никитине, с каждой секундой бледнеющем всё сильнее), но даже у него к концу разговора задёргался глаз. Калужный же сидел, по-прежнему не говоря ни слова и смотря теперь уже в стол. Мял в руках несчастный огрызок карандаша.
— Живая речь неплохая, — сказал штатский, переводя дух. — Акцента ярко выраженного нет. Ну а ещё делать ты умеешь что-нибудь? Петь? Плясать?
— Я на баяне играю! — радостно воскликнула Машка, почувствовав себя, наконец, в своей тарелке.
Штатский заметно помрачнел.
— А поёшь что?
— А что хотите! Спеть? Я могу спеть, — оживилась она, даже откашлявшись, и встала ровнее. — Русская народная, «Как хотела меня мать».
— Она что, издевается?
— Иди уже, Широкова, — устало махнул на неё рукой Калужный. — Не умеет она петь.
— Я умею! — возмутилась Машка, но её уже вывели из землянки.
Таня с тревогой следила за тем, как настроение штатского неуклонно катится вниз.
— Старший сержант Соловьёва Татьяна Дмитриевна, двухтысячного года рождения, полных восемнадцать лет, два курса Петербургского десантного, краткосрочные снайперские курсы, взысканий не имеет, две медали за отвагу, — объявил Никитин и добавил тише: — Девушка хорошая.
— Вы тоже по-французски говорите?
— Так точно.
— Et vous, comment allez-vous? Ou peut-^etre vous voulez parler de perroquets?**
Говорить о попугаях Таня отказалась, и в целом всё прошло нормально. Четверть из сказанного штатским, она, правда, и вовсе не поняла, но выкручивалась, как могла, и,
— Говорит хорошо, бегло, ошибок почти нет, — сообщил остальным штатский. — Акцент есть, но тоже хороший, нерусифицированный, вполне может быть принят за один из северных.
— И тем не менее, он есть, — вставил свои пять копеек Калужный. Ну разумеется. Таня едва удержалась, чтобы не показать ему язык.
— Не все говорят так же, как ты, Антон, — отозвался Никитин. — А Соловьёва ещё и петь умеет хорошо, она однажды выступала перед солдатами. Спой, Соловьёва.
Таня с волнением выпрямилась, чувствуя на себе обжигающий взгляд Антона. Вздохнула, откашлялась и взяла первые несложные ноты «Canto Della Terra», которую пела когда-то девочкам в Мяглово. Голос, давно отвыкший от пения, на первой же фразе дрогнул и едва не сорвался, но к каждой следующей ноте крепчал. Благополучно забыв половину слов и выкинув один из припевов, она закончила, трясясь от волнения.
— Очень посредственно. Сразу чувствуется, что поёт непрофессионал, — тут же, не дождавшись, пока последний звук растворится в воздухе, заявил Калужный.
— Не скажите, звучит она полно, хорошо, — пожал плечами штатский. — Может быть, на оперную диву не потянет, но средненькая певица из неё вполне получится.
— Я всё ещё предлагаю вам подумать о кандидатуре Рутаковой, — настаивал Калужный. — Девушка умная, серьёзная, способна всегда себя контролировать...
— Неужели? Вам напомнить, как она отреагировала на нашу просьбу станцевать? У неё нервы явно не в порядке, — отрезал штатский и, переглянувшись с Никитиным, снова посмотрел на Таню. — Идите. Думайте. Никаких подробностей сказать вам не могу, дело важное и опасное. Ждём вас через полчаса с решением.
Открыв дверь, Таня чуть не сшибла с ног Машку, которая тут же просунула голову внутрь землянки и заговорила:
— А когда будут результаты?
— Девушка, пригласите следующую.
— А я всё правильно сказала? А то, что я «пеноке» сказала вместо «перроке», это я просто волновалась, вы не думайте…
— Сержант, покиньте помещение! — вдруг зло рыкнул чей-то бас, и Машка шмыгнула, наконец, на улицу.
— Ну и чему ты улыбаешься? — усмехнулась Таня.
— Я им определённо понравилась, — заверила Машка.
Не дожидаясь, пока услышит тяжёлые, размеренные шаги по земле (она уверена была — услышит), Таня быстро сбежала подальше от землянки в маленькую рощицу и, немного поплутав, наконец остановилась, остужая голову.
Солнце, должно быть, стояло уже высоко, но его заволокли свинцовые дождевые (или, может, уже снежные?) тучи. Свежий упругий воздух, который Таня шумно втягивала через ноздри, был напоен запахами соли и водорослей. С шумом налетел на голые ветки деревьев ветер, подхватил Танины волосы, дохнул ей в лицо живительной прохладой.