Черный
Шрифт:
Я затих.
– А теперь иди спать, - приказала она.
– Но ведь ты уезжаешь, - сказал я.
– Никуда я не уезжаю.
– Нет, уезжаешь. Вон же чемодан!
– И я опять заплакал.
– Сейчас же замолчи, - прошептала мать и в гневе так больно сжала мне руки, что я даже плакать перестал.
– Все, марш в постель.
Она отвела меня в спальню, я лег и стал слушать шепот, шаги, скрип дверей в темноте, плач тети Мэгги. Наконец, раздался стук копыт, к дому подъехала коляска, и сейчас же по полу поволокли чемодан. Беззвучно плача, в комнату вошла тетя
Утром мать позвала меня в кухню и принялась внушать, чтобы я ни одной живой душе не проболтался о том, что видел и слышал: если белые когда-нибудь догадаются, что я знаю, они меня убьют.
– А что я такое знаю?
– не удержавшись, спросил я.
– Неважно, - сказала она.
– Все, что ты видел ночью, ты должен забыть.
– Но что же все-таки "дядя" сделал?
– Этого я тебе сказать не могу.
– Он кого-то убил?
– робко предположил я.
– Если ты скажешь это при ком-нибудь, убьют тебя, - сказала мать.
Довод подействовал: теперь из меня до самой смерти никто и слова не вытянет. Через несколько дней к нам пришел какой-то высокий белый с блестящей звездой на груди и с револьвером на боку. Он долго разговаривал с матерью, но она в ответ твердила лишь одно:
– Да о чем вы говорите? Ничего не понимаю. Если хотите, можете обыскать дом.
Белый пристально посмотрел на нас с братишкой, но не сказал нам ни слова. Долго меня мучила загадка, что же все-таки такое сделал "дядя", но узнать это мне было не суждено - ни тогда, ни потом.
Уехала тетя Мэгги, мать одна зарабатывала мало и не могла прокормить нас; я целыми днями ходил голодный, от слабости у меня кружилась голова. Однажды голод так меня допек, что я решил продать пуделька Бетси и купить какой-нибудь еды. Бетси была маленькая, белая, пушистая и, когда я ее вымыл, вытер и расчесал, стала совсем как игрушечная собачка. Я взял ее на руки и первый раз в жизни пошел один в белые кварталы, где были такие широкие, чистые улицы и большие белые дома. Я ходил от одной двери к другой и звонил. Хозяева при виде меня сразу же закрывали дверь или говорили, чтобы я зашел со двора, но гордость мне не позволяла. Наконец, на звонок вышла молодая белая женщина и приветливо улыбнулась.
– Что тебе?
– спросила она.
– Вы не хотите купить хорошенькую собачку?
– Покажи.
Она взяла собачку на руки, стала целовать и гладить.
– Как ее зовут?
– Бетси.
– Какая прелесть! Сколько ты за нее хочешь?
– Доллар, - отвечал я.
– Подожди минутку, - сказала она.
– Сейчас я поищу тебе доллар.
Она ушла с Бетси в дом, а я остался на крыльце, дивясь чистоте и тишине белого мира. Какой здесь всюду порядок! Но как же мне тут неуютно. Ни за что бы не стал жить здесь. И потом, ведь в этих домах живут люди, из-за которых неграм приходится бросать свои дома и посреди ночи бежать неизвестно куда. Я весь подобрался. А вдруг кто-нибудь сейчас скажет, что я черномазый ублюдок и убьет меня? Почему женщины так долго нет? Может, она сказала там,
Дверь наконец отворилась, и женщина вышла, она улыбалась и по-прежнему нежно прижимала к себе Бетси. Но я не видел ее улыбки, перед моими глазами стояли страшные картины, которые я сам же написал.
– Не собачка, а просто чудо, - сказала она, - я ее покупаю. Но у меня нет доллара, у меня всего девяносто семь центов.
Она сама нечаянно дала мне повод взять пуделька обратно, не признаваясь, что я не хочу продавать свою собаку белым.
– Нет, мэм, - тихо ответил я, - мне нужен целый доллар.
– Но у меня сейчас нет доллара, - сказала она.
– Тогда я не продам вам собаку.
– Мама вечером вернется, и я отдам тебе три цента, - сказала она.
– Нет, мэм, - сказал я, упрямо глядя в пол.
– Послушай, ты же сказал, что просишь за нее доллар...
– Да, мэм. Я прошу доллар.
– Так в чем же дело? Вот тебе девяносто семь центов, - сказала она, протягивая мне пригоршню мелочи и не выпуская из рук Бетси.
– Нет, мэм, - я покачал головой, - мне нужен доллар.
– Но ведь я же отдам тебе три цента!
– Мама велела мне продать собаку за доллар, - сказал я, сознавая, что веду себя вызывающе и пытаюсь взвалить вину за это свое вызывающее поведение на мать, которой здесь нет.
– Да получишь ты свой доллар. Я отдам тебе три цента вечером.
– Нет, мэм.
– Тогда оставь собаку и приходи вечером.
– Нет, мэм, не могу.
– Зачем тебе нужен целый доллар сейчас?
– спросила она.
– Куплю себе что-нибудь поесть, - сказал я.
– Да ведь тут девяносто семь центов, на них ты наешься до отвала!
– Нет, мэм. Отдайте мне собачку обратно.
Она пристально посмотрела на меня и вдруг вспыхнула.
– Вот тебе твоя собака, - резко сказала она и сунула мне в руки Бетси.
– А теперь убирайся! В жизни не видела такого черномазого кретина!
Я схватил Бетси и бежал без оглядки до самого дома, радуясь, что не продал ее. Но живот опять сводило от голода. Может, зря я не взял эти девяносто семь центов? Да что теперь думать, все равно поздно. Я прижал к себе Бетси и стал ждать. Когда вечером пришла мать, я все рассказал ей.
– И ты не взял деньги?
– спросила она.
– Не взял.
– Почему?
– Сам не знаю, - смутившись, сказал я.
– Да ведь девяносто семь центов - это почти доллар, ты что, не знаешь?
– спросила она.
– Нет, знаю.
– И я стал считать на пальцах: - Девяносто восемь, девяносто девять, сто. Просто я не хотел продавать Бетси белым.
– Почему?
– Потому что они белые.
– Дурак, - вынесла приговор мать.
Через неделю Бетси задавил угольный фургон. Я долго плакал, потом похоронил ее на заднем дворе и вбил в могилу планку от бочки. Мать только и сказала: