Четверо в дороге
Шрифт:
Сычев матюкнулся.
— ...с ума сошел, что ли? Ты чего тут комедию разыгрываешь? За кого меня принимаешь? Какого черта!..
— Изменился. Сгорбился и почернел. И усов не стало. А каким молодцом-то был, ух! По-пал-ся!! — Последовала грубая бессмысленная брань. — Попался, гадина!!!
Станки громко, монотонно гудели. У входной двери завывала автомашина, и Сычев едва понимал тихий, озлобленный и шипящий говор профорга.
— Ой-я!! Оно славно так... Хи-хи!
Горбунов будто не слышал идиотского смеха.
— Ишим не забыл? Помнишь, как в подвале?.. А?! А помнишь на окраине Ишима, у скотского кладбища...
— К воздуху бы, в поле... — тараторил Сычев, не глядя на Горбунова.
— У скот-ско-го кла-дбища, — уже громко, раздельно и четко повторил Горбунов. — Залпы. Ночи три или четыре были залпы. Мы с тобой хор-р-ошо все это помним, оч-чень хо-рошо! Тюрьму ты охранял по всем правилам. Как и положено у Колчака. Не вздумай вилять, гад! Не виляй, слышь! Слышишь? Я тебя навек запомнил, сволота! Морда другая стала, а ухо — попробуй-ка спрячь. Оно у тебя аккурат наполовину отсечено. Я ишо тогда в Ишиме подумал: «Наш рубака промахнулся, надо б по башке». Молчи уж! Еще бормочет чего-то. И два пальца у тебя наполовину отрублены. Полного пальца нет — бывает, а наполовину — редко.
Секунды две-три Сычев молчал, не двигаясь, будто застыл, онемел, потом скривил рот, но хохотать не стал, а сказал приглушенным, напряженным голосом:
— Я не расстреливал. Я никогда никого не расстреливал, слышишь? Никогда! Пусть отвечают те, кто убивал. Ой-я! Я ж болен, господи! Меня ж силком... Разве ж пошел бы к ним. Колчак всех забривал. Один я, что ли? Как я мог не пойти, интересно? Ну, побоялся, испугался... В Новоуральске все знают, что я служил. А я и не скрываю. И не думаю скрывать, да. Не один я из шарибайцев. И у нас в цехе двое... двоих, знаю, служили. Назаров Иосиф и Душкин.
— Раз-бе-рем-ся! По морде ты меня тогда съездил, сволочь. И в брюхо пнул. Хотел к офицеру на допрос вести, а я не быстро вставал, ноги отказывали.
— Ну, этого не было. Ты чё? Чё ты, в сам-деле? Ой, будто молотками по голове. Круги...
Сычев стал приглушенно смеяться.
— Знать, служба охранника с ума свела тебя. Вот уж воистину: гора с горой не сходится... Если б сказали, что такое случится, не поверил бы ни за что. Поблек ты, а каким молодцом был.
Фразы последние Горбунов произнес совершенно спокойно, будто спрашивал: «Ну, как, ничего поработалось?»
— У нас будет еще дли-и-инный разговор с тобой.
Он шагнул на Сычева, как на пустое место, и вышел во двор.
Сычев, в который раз скользнул тревожным взглядом по цеху: каждый занят своим станком. Подросток-слесарь, поспешая к конторке, пнул какую-то железяку.
Из бешеного потока мыслишек мгновенно высветилась одна: «Это может стать гибелью».
Сычев не помнил Горбунова — много их было. История с Горбуновым сама по себе не страшна: мало разве за Колчака воевало. Простой унтер. Тюрьму охранял. И что? Уж куда послали. Солдат есть солдат. Ударил?.. Тоже не так страшно. И надо доказать еще, ударил ли. И в Ишиме он действительно никого не убивал. Экая беда — был колчаковским солдатиком. И вообще, ведь документов никаких нет, колчаковцы умно сделали — уничтожили свои документы. Сычев узнал об этом с год назад, совсем случайно, когда лекцию слушал. Дома поллитровку водки на радостях осушил. С того вечера облегчение почувствовал, будто десяток лет с души сбросил. А то все годы страшился, думал: вот-вот за шкирку возьмут.
Колчаковских документов нет, и времена те уже далеко-далеко в прошлое ушли. Можно бы и «излечиться», но, поразмыслив, Сычев решил: не стоит, пущай за придурка считают, не помешает. Ему умных должностей не надо. И слава умника ни к чему.
Не раз честил себя: черт связал с колчаковцами. Нашел кому служить. Будь вы!.. Подыхающие шакалы, пьянчуги, развратники. Да и вообще, что армейская служба... В царскую пору прапорщик получал почти столько же, сколько хороший токарь или литейщик. Да и поручик — ерунду какую-то... Тоже — офицеры? Лакей больше насбировал, а с доктором, инженером и сравнивать нечего. С лакея какой спрос — «эсплуатируемый», доктору и инженеру при любом строе почет. А скажи-ка «офицер», да еще белый — ох-хо-хо!! Даже на унтера вон как наступал, чуть не сглотнул.
...Если начнут копаться, то, пожалуй, докопаются, нынче умеют. Его унтер-офицерская пора — ерунда, легкий насморк. Это потом уже, в Омске, Сычева в офицеры произвели (в тяжкую для себя пору Колчак в либерала играл — из плебеев офицеров делал). И тогда... Та пора уже не насморк, а болезнь смертельная — дураком был, дурацкие дела делал. И лекарства против той болезни нету.
Нету!
Сычев ринулся к выходу.
Горбунов, остановившись неподалеку от цеха, прикуривал. Его лицо, слегка освещенное горящей спичкой, казалось жестким.
На заводском дворе полутьма, сырая, ветреная. Людей не видно. Из цехов доносятся шум машин, пронзительный свист, беспрерывное грохотание, слышатся резкие удары о металл — из каждого цеха свои звуки. Крепкий, острый, ни с чем не сравнимый запах завода бьет по носу, он неприятен Сычеву. Тускловатые лампочки раскачиваются от ветра. Тени заводских корпусов нервно шарахаются из стороны в сторону, пугая Сычева.
— Слушай!.. — Сычев положил руку на плечо Горбунова. — Не говори, бога ради, никому. Они ж силком меня.
Горбунов дернул плечом, сбрасывая руку.
— Разве ж я бы пошел...
— Незаметно было, что силком...
— Не говори, слушай. Ну, ошибся, может, в чем-то немножко. Темный, неграмотный был. Какого хрена я понимал. — Мелькнула спасительная мыслишка: Горбунов — пришлый, откуда знать ему, кто грамотен, кто неграмотен. — Стока лет уж прошло. И разве я один...
— Разберутся, кому надо.
— Да мало ли людей служило у белых.
— Разберутся.
— Да в чем разбираться-то?
— Раз-бе-рут-ся!
— Ты... ты ничего не докажешь.
— Посмотрим.
Многословный Горбунов говорил сейчас коротко, резко.
— Посадить хочешь? — Спросил зло и тут же залепетал быстро, жалко, тихо, как бы про себя:
— В темноте-то глаза болят, уши закладыват.
— Отстань, мне с тобой и говорить-то противно. Плетет, не знай чего.
Горбунов пошел. Сычев дернул его за руку.
— Послушай!.. — В голосе Сычева слезы.