Чезар
Шрифт:
– Согласился и всё. Потому что зону действительно нельзя трогать! Чего вы туда лезете? Вы же вообще ничего о ней не знаете.
– А ты что знаешь? Как бабки на ней срубить? Ладно, это лирика. Ты с Дягилевым знаком? Предпринимателем из Екатеринбурга? Говори-говори, я всё равно выясню. Его люди на тебя вышли?
– С Дягилевым? – опешил Отраднов. – Его мой отец знает. Но мы с отцом мало общаемся, и с Дягилевым лично я не знаком.
– А с его людьми?
– Я много людей знаю, у них на лбу не написано, чьи они. Вы к чему спрашиваете?
– Выходил
– Да никто не просил! Мои друзья собрались и я с ними! Я вообще в последний момент решил.
Я задумался. Отраднов не врал. Я знал, как ведут себя люди, которым есть, что скрывать. Или я просто не могу его дожать? Собственная усталость и хладнокровие Отраднова пустили разговор по вязкому руслу: он ничего не отрицал и ни в чём не сознался. Действительно, лис…
Я спросил:
– А мог Самушкин схватить в зоне смертельную дозу радиации? Свыше десяти грей?
– Свыше десяти? Маловероятно. Мы по-другому измеряем: за один сталк набираешь примерно 50 микрозиверт, если не повезёт – 500, но это не опасно. А 10 грей – это однозначно каюк: надо или в могильнике переночевать, или прямо к ядру подлезть. Но я сомневаюсь: Эдик вообще не очень смелый был.
– А с шерпом твоим как связаться? Он же его водил?
– Нет, нет, мой шерп не при чём. Они с Эдиком даже не познакомились.
– Ясно. Телефончик свой давай, – велел я, требовательно выставив ладонь.
Отраднов кивнул в сторону, откуда я пришёл:
– У меня друзья тут должны быть. Телефон у них. Я с компасом хожу.
– С компасом? Ты ещё астролябию бери. Пошли давай к друзьям твоим.
Мы зашагали к лагерю праноедов. Отраднов не пытался бежать: он напоминал воина, возвращающегося домой – таких уже ничем не испугаешь. Грубые ботинки шоркали по тропе, высекая из неё облака пыли. Его лицо было красным со стороны заката, а с обратной стороны землянистым, как его куртка.
– Ты откуда идёшь? – спросил я.
– От Татыша. Часть пути на попутках проехал.
– А пешком сколько?
– Километров четыреста.
– Четыреста? За две недели? Неплохо. Спортсмен? Кроссы бегаешь?
Он посмотрел удивлённо:
– Нет, не бегаю. Важнее состояние ума.
– А, ну, конечно…
Солнце опускалось к желтеющему горизонту. Толпа вокруг стала гуще и пестрее. Встречались люди в странных шляпах, в пончо, в длинных одеждах, в набедренных повязках, в перьях. Мы словно оказались на съёмках фильма, точнее, нескольких фильмов сразу: вестерна, индийского кино, римейка «Звёздных войн». Некоторые отвешивали нам лаконичный буддистский поклон-приветствие, складывая ладони у груди. Отраднов отвечал им тем же.
– Думаете, его отравили? – спросил он.
– Есть основания полагать.
– Ну, за наших я ручаюсь. Это не мы.
– Ручается он… Всё-таки, Елисей: зачем Самушкин полез в зону? Северная часть – там ведь наша дорога проходит.
– Да, – кивнул он. – Думаю, с этим и связано.
Я задумался: Эдик наверняка взял с собой в зону съёмочную технику, другой телефон или экшн-камеру. Но мы проверили его сим-карты и аккаунты, так и не найдя другого аппарата.
Мы подошли к жёлто-оранжевому шатру. Завидев Отраднова, вся компания принялась визжать и улюлюкать, обнимаясь с ним по очереди, хлопая по пыльным плечам, дёргая за хвосты его банданы. Кэрол прижалась щекой к его щеке, быстро поцеловала в губы и тут же стала отплёвываться, смеясь:
– Солёный! Губы, как наждак!
На её лице был смешной макияж, стилизованный под морду кошки, с тонкими усиками, которые размазались о щетину Отраднова. Какие же они дети…
Когда заметили меня, веселье утихло. Верещагин, придурковатый шаман, вышел вперёд, светя пупом через застёгнутую на одну пуговицу рубашку. Его худое лицо выражало издёвку.
– Ого, Лис хвоста привёл. Лис, не надо тут мусорить. Ты мне настроение испортил.
Верещагин смотрел нагло. Пара шрамов на его лбу и скуле подсказывали, что в рыло он получал неоднократно, но выводов не сделал. Я ответил мягко:
– А ты дёсны чем-нибудь натри и повеселеешь. У тебя же есть там, в мешочке?
– А ты, мусорок, для себя интересуешься или на продажу? – растёкся в улыбке Верещагин, и толпа одобрительно загоготала.
Я видел, как Кэрол передала Отраднову его телефон, и хотел отвести парня в сторонку, но между нами вклинился Верещагин, держа руки навесу, как футболист, спорящий с судьёй:
– Э, э, э! – кричал он нарастающим голосом. – Друга моего не трожь!
Я схватил его за шею, и он от неожиданности хрюкнул. Я сказал ему на ухо:
– Дима, дуралей, не порти всё. У нас Отрадновым любовь и взаимопонимание. Иди, хлебни чего-нибудь за наше здоровье, понял?
Тот не понял. Едва я отпустил его, он принялся изображать то ли борца сумо, то ли индийского танцора, размахивая длинными руками на манер боксёров начала XX века.
– Чё, а? – выкрикивал он. – Драться умеешь? Слабо, да?
– Драться с тобой – только мараться, а у меня джинсы новые, – ответил я. – Давай, в стрекозу сыграем, если я проиграю – уйду, если выиграю – поговорю с Елисеем, идёт?
Игра в стрекозу требовал координации: один из игроков держал на сжатом кулаке авторучку, второй должен был схватить её и ударить соперника по руке. Ложным движением можно было заставить того уронить ручку, что тоже засчитывалось за победу. Первый раз я поддался, и под возгласы удовлетворённой толпы Верещагин заходил кругами, выпятив пузо и потрясая длиннющими руками – настоящий орангутанг. Но по итогам следующих поединков я победил со счётом 8:2 и последние разы бил с такой силой, что ручка в конце концов лопнула, поранив Верещагина. Поражение он признал, и девица с туповатым несимметричным лицом повела его бинтовать ладонь.