Чингисхан
Шрифт:
– Там еще была пуповина. Вот что было в гробе, которому мы здесь поклонялись.
– А это действительно там было?
– Ну, что я скажу, ящик никогда не открывали. Только поклонялись.
Мы снова оказались с досужими домыслами, легендой, слухом, почти наверняка с мифом. Но здесь должно же было быть хоть что-нибудь, поддающееся проверке. Представьте себе, гроб вскрыли, сколько бы там ему ни было лет, двести, триста, и там ничего не нашли, только клочок белой верблюжьей шерсти с запыленным ржавым пятнышком на нем и сморщенный кусочек высохшей плоти, ну, какие там тесты могли быть сделаны, какие теории возникнуть. Но теперь
благодаря революционному рвению, не
— В 1968 году меня посадили в тюрьму больше чем на 70 дней. Некоторые сидели еще дольше, по пять-шесть месяцев. Тексты моих песен пропали. Вдруг в какой-то день хунвейбины при шли обыскать мой дом. Они забрали меня и все мои рукописи с собой в штаб. Я очень беспокоился, потому что мои записи песен почти все были среди этих рукописей. Когда они ушли по есть и заперли меня в комнате вместе с моими материалами, я быстро вынул их из пачки и засунул в карман. Поскольку они меня уже обыскивали, я подумал, что не будут обыскивать еще раз. К счастью, они не стали этого делать. После того как я про сидел у них три дня, пришла моя жена и принесла мне поесть. Не сразу, но все-таки они позволили ей войти в комнату, но разго варивать по-монгольски нам не разрешили, только по-китайски. Они боялись, что мы по-монгольски обменяемся важной информацией. Как только я увидел, что хунвейбины, стоявшие у дверей в коридоре, не смотрят на нас, я быстро сунул свои пес ни к ней в сумку и сказал, чтобы она положила их в какое-нибудь не привлекающее внимания место, например в сарай, где эти люди не станут искать. Если придут с обыском во второй раз, и чтобы это место было обязательно сухим... Как только я вернул ся домой, я спросил жену, куда она их положила. Она сказала, что они между стропилами и крышей нашего сарая. Они были
342
343
ДЖОН МЭН
ЧИНГИСХАН
завернуты в кусок ткани и засунуты в дырку. После того как я вы нул их оттуда, я тут же сделал еще экземпляр... Так я спас песни, которые в противном случае навсегда пропали бы.
– Осталось ли еще что-нибудь?
– Седло подлинное, - сказал Начуг.
– Спасли только седло. Но как, он точно сказать не мог. Ему всего сорок с чем-то,
и здесь он сравнительно недавно. И все это было так давно. Если я хочу узнать больше, мне нужно поговорить с Сайнд-жиргалом, он прежде был старшим научным сотрудником в храме, а теперь на пенсии.
Сайнджиргал жил в городке неподалеку, в небольшом ак куратном домике с маленьким двориком на тихой боковой улочке. Он совсем не походил на мрачных Черных Шапок в храме, у него были живые глаза, в них все время горели искорки, он неизменно улыбался из-под глубоко надвинутой шляпы, которую не снимал никогда. Даже дома. Ему было за семьдесят, но он выглядел сильным и лет на двадцать моложе своих лет. Нет, он совсем не из этих мест, он из Шилинголя и приехал сюда учительствовать, но заинтересовался поклонением Чингисхану -
– Историком восьми Белых юрт, - кивнул я.
– Почему обязательно восьми?
– поправил он.
– По тра диции мы ходим на охоту с восьмью желтыми собаками, но это может быть и шесть, и десять. Наши цифры всегда при близительные. Если мы называем число, то это значит, что хотим придать предмету качество, соответствующее этому числу. Юрт стало восемь только при маньчжурах (т. е. в XVI I веке). Кто может знать, сколько их было поначалу?
В нем было очень мало или не было совсем взятого от Чингисхана или Мавзолея, он лучился собственным досто инством, щедростью, умом и интеллектуальным жаром. Он жил отнюдь не в мире ритуалов и благовоний, его мир со стоял из свидетельств, собранных в книгах, заполнявших полки в его доме. Его прямота, непосредственность и яс-
ность мысли необычайным контрастом подчеркивали, что храм — это одна только догма и напыщенное самодовольст во. И тем не менее именно эту догму он выбрал, чтобы погру зиться в нее и сделать ее своей профессиональной деятель ностью, собирая детали обрядов, молитв, песен и верований.
Все это не мешало ему быть объективным. «Большинство людей здесь видят в Чингисхане бога. Они не видят его как человека. Я уважаю его только как человека, который объединил свой народ. Да, я участвую в церемониях, я поклоня юсь ему. Но я использую поклонение как форму уважения к человеческому существу — это как монгольские дети молят ся отцу с матерью — и своим предкам».
Работа Сайнджиргала была в самом разгаре, когда Мао вы пустил своих хунвейбинов. Он видел этих мальчишек, моло дых монголов, например, как они кинулись на храм, ломая и уничтожая все, что попадалось под руку, все артефакты, юрты, реликвии, все, кроме седел. Ах да, седел. Как их сохра нили?
— Думается, кто-то спрятал их под куполом, — прогово рил он, но его здесь не было в то время.
— Что с вами произошло?
— Во время культурной революции меня арестовали. — Он произнес эти слова с улыбкой, с озорным огоньком в гла зах, словно рассказывая о чем-то занятном. — Я просидел в тюрьме с год, потом меня послали заниматься физическим трудом, и это было похуже тюрьмы. Мне связывали вытянутые руки и били палками. Заставляли стоять у огня и жгли меня.
— Но за что?
— За то, что я поклонялся Чингисхану, и это стало престу плением! Мне говорили, что я шпионю для монгольских борцов за независимость и для русских. Это было тогда, ко гда с Россией у нас были плохие отношения.
Джоригт резко бросил: «В то время любого можно было обвинить в чем угодно».
— Китайцы говорили, что каждый монгол враг, — прого ворил Сайнджиргал.
– Но это был только предлог.
344
345
ДЖОН МЭН
ЧИНГИСХАН
— Вы так спокойно об этом говорите. У вас нет чувства обиды?
Он рассмеялся: «То, что я пережил во время культурной ре волюции, пошло мне на пользу». У меня возникло вдруг чувст во, что я неправильно его понимаю, что он сейчас начнет плести старую партийную сказку о достоинствах перевоспитания. Ничего подобного. Когда его освободили в 1974 году, семь жутких лет его не сломили, наоборот, он воодушевился: «До этого мы верили, что малые народы всегда будут иметь такие же права, как все остальные. Теперь я видел правду. Какую правду? Что большие нации могут притеснять малые. Это придало мне силы. Я знал, что должен бороться за нашу куль туру. Я должен опубликовать историю своего предка».