Чтоб услыхал хоть один человек
Шрифт:
19 июля 1917 года, Камакура
Только что прибыла твоя вторая открытка. Минуя Токио, приезжай прямо в Камакуру либо пароходом, либо паромом. Здесь такие Franch & American bellies [223] , похожие на европейские пирожные, просто загляденье. Одной из них я недавно переводил.
С большим интересом прочёл «Монаха и его учеников» Кураты. Пишу тебе как человеку, связанному с ним. В общем, приезжай. В последнее время хайку мне, кажется, удаются. Вот одно из них.
222
Икэсаки
223
Французские и американские красотки (фр.).
26 июля 1917 года, Табата
Юдзуру-сама!
Вчера вернулся из Камакуры. Никак не могу закончить переделку «Разбойников», поэтому решил отложить эту работу до конца года, а в сентябре опубликовать две новые вещи. Но беспокоюсь – а вдруг не успею, как с «Разбойниками». Через пару дней у меня встреча в издательстве «Оранда сёбо». В Токио невыносимая жара. Даже нагишом и то жарко, просто сил нет. Жара забирает всю жизненную энергию без остатка. Я уже сыт по горло романами, длинными как «Карамазовы». Но зато с большим интересом прочёл миниатюры Сиги, опубликованные в июльском номере «Сиракаба», они привели меня в восхищение. Ты читал? Немалое моё восхищение вызвал и «Монах и его ученики». Попалось мне в журнале немало и других вещей, значительно лучших, чем, к примеру, «Его старшая сестра» Муся. Очень важно, когда пишут о борении душ, не касаясь близкой нам исконной борьбы души и тела. Во всяком случае, это поучительно. (…)
Рю
29 августа 1917 года, Камакура
Прости за долгое молчание.
Надеюсь, Масако-сан здорова. Летние каникулы провёл в Токио. С Кохей Акаги-саном собирался съездить в Киото, но там начались кое-какие события, и мы решили не ехать. Был план посмотреть остров Мацудзима, но и он сорвался.
В Токио я каждый день читал, писал – в общем, коротал время в мире и покое. Никуда не выходил из дому, даже в театре ни разу не был. А когда кто-нибудь приходил, всё время молчал, не вступая в разговор. Что же касается жары, то должен сказать – токийская не показалась мне такой уж страшной после того, как в Йокосуке я еле передвигал ноги, изнывая от духоты. С желудком у меня всё в порядке. После того как я поселился в Камакуре, здоровье моё поправилось.
Примерно в марте будущего года собираюсь окончательно поселиться в Камакуре, однако это не более чем мечтания – не знаю, удастся ли их осуществить. Но что точно – стало невыносимо скитание по углам.
Честно говоря, мне бы хотелось уйти из школы и зажить спокойной, размеренной жизнью, но обстоятельства не позволяют сделать это. Упиваться ароматом цветов, читать книги – как прекрасно жить этим, думаю я, но это лишь думы, что ужасно. Я ведь всегда был восточным эпикурейцем. Вот и сейчас, читая книги, прославляющие китайских отшельников, я завидую им. (…)
Акутагава Рюноскэ
29 августа 1917 года, Табата
Сано Кэйдзо-сама! Сано Ханако-сама!
Каникулы закончились, и я снова затосковал. Посылаю вам одновременно свои «Записки о морском путешествии». Мне очень неудобно, но, поскольку я должен поместить их в альбом газетных вырезок, прочитав, верните мне
224
Сано Кэйдзо (1884–1937) – профессор военно-морской школы механиков в Йокосуке, где преподавал Акутагава.
225
Сано Ханако (1895–1961) – его жена, поэтесса.
Пишу это письмо и чувствую угрызения совести. В первую очередь это относится к Вам, Оку-сан [226] . И письмо должен был послать гораздо раньше, и «Записки о морском путешествии» должен был послать гораздо раньше. В общем, я очень виноват перед Вами.
Когда я не занят делами, занят развлечениями – посочувствуйте мне. Сколько у меня в Йокосуке хороших друзей, столько в Токио дурных. Они искушают меня, и мы без конца ходим в театры, на концерты. Вот так из ленящегося писать письма я превратился в ленящегося совершать благие дела.
226
Оку-сан — вежливое обращение к замужней женщине.
Сегодня приходили мои дурные друзья. Они только что ушли. Я вынес столик и стул на веранду и пишу вам. (…)
Преданный Вам, Акутагава Рюноскэ
4 сентября 1917 года, Камакура
Пишу тебе, испытывая большую радость оттого, что ты согласился с моим желанием начать отшельническую жизнь.
Что касается отшельнической жизни, то на Востоке она более прогрессивное явление, чем на Западе. Хотя речь идёт об одном и том же отшельничестве, я не особенно сочувствую тому, как ведут себя западные монахи. Эпикур купил землю, разбил сад и совершал прогулки с учениками – на Западе такое поведение считают чуть ли не идеальным, а на Востоке оно в порядке вещей. Особенно преуспели в этом китайцы.
Можно только позавидовать таким высокопоставленным бездельникам, как Ван Мо и Цзе Цзинь (Тао Цзинь поселился в глухой деревушке, и вообще мне он далёк). Гуляя в саду, сочинять хайку, а когда выдаётся свободное время, читать книги – для меня это было бы высшим наслаждением, но ничего не выходит – человек должен добывать средства к существованию. Ты говоришь, чтобы я не писал слишком много, но жизнь заставляет меня писать изо дня в день, из месяца в месяц. В этом месяце тоже написал две вещи – в «Куросио» и «Тюокорон». Написал «Дневники» для «Синтё». Я тебе пришлю из Токио, обязательно прочти.
С тех пор как отшельничеством в Японии заинтересовалась буржуазия, оно деградировало. Популяризация нередко принимает форму вульгаризации. В эпоху Токугавы, в годы Гэнна [227] , одним из отшельников стал видный военачальник Исикава Дзёсан, вслед за ним в городе появилась масса отшельников, и в результате идея отшельничества оказалась профанированной. Самым великим отшельником, по-моему, был Басё, живший в годы Гэнроку. Нет, постой, после него был ещё Икэ Тайга. И Такэси Кофу. Моя история отшельничества несколько сомнительна, прости.
227
Годы Гэнна – 1615–1624 гг.
Очень хорошо, что Масако-сан забеременела. Среди жён моих друзей двое таких. Одна из них фрау Акаги.
Когда я заживу своей семьёй, мне нужно будет проявлять в этом вопросе осмотрительность, не спешить – ведь я бедняк. Но всё равно это, наверно, лучше, чем скитаться по углам. Что может быть мрачнее, безрадостнее такой жизни. Пока Синг жил в Париже, снимая каморку, он не смог написать ничего путного, и это вполне естественно.
Если говорить о творчестве, тем сколько угодно, но у меня совсем нет условий, которые бы позволяли писать. К тому же затекает поясница. Когда не думаешь о ней, вроде и ничего, но стоит подумать, начинает затекать, просто сил нет.