Чукотка
Шрифт:
Кроме этих простых слов - "нос" и "рот", я ничего не мог показать Лятуге. Оказалось, что он больше и не нуждался в моей помощи. Лятуге сам занялся изобретением дальнейших слов. Он построил на пальцах всю азбуку и прекрасно овладел ею. Беда заключалась лишь в том, что ни у кого из окружающих не хватало терпения выучить азбуку глухонемых, несмотря на то, что Лятуге охотно и терпеливо обучал каждого. Только спустя год, когда он уехал домой на летние каникулы, он обучил азбуке своего отца.
Учителя поражались
С течением времени мы стали отдавать Лятуге коротенькие служебные распоряжения в письменной форме, и он их великолепно исполнял.
Лятуге был очень доволен. Он полюбил свою работу, которая раскрыла перед ним новый мир.
Однажды Лятуге заболел. Ученик Локе принес от него записку: "Пол мыть нет, голова болит".
Сейчас же мы направились к Лятуге. Он лежал в кровати, и на голове его была мокрая оленья шкура. Лятуге был, видимо, сильно болен, но улыбка, правда болезненная, не сходила с его лица.
Вызвали врача, и тот распорядился немедленно положить Лятуге в больницу. Четыре дня болел Лятуге и вышел оттуда с больничным листом.
Объяснить ему систему социального страхования пока еще было очень трудно, и Лятуге, когда ему объяснили, что зарплату он получает и за время болезни, ничего не понял. Он понял только, что к нему хорошо относятся.
Несколько раз к Лятуге приезжал отец, и они подолгу беседовали без слов.
– Кто мог думать, что пальцы, так же как и язык, могут разговаривать!
– удивлялся отец Лятуге.
По окончании беседы с Лятуге его отец заходил ко мне выпить чаю и "кит-кит" (немножко) поразговаривать.
– У Лятуге очень хорошая голова, - говорил отец, радуясь за своего сына.
Отец много говорил о нем, рассказывал, как летом Лятуге хорошо охотится на моржей, как он ловко бросает гарпун в раненого зверя и как охотники с удовольствием берут его на свою байдару.
Отец гордился ловкостью и трудолюбием своего сына.
ТЯЖЕЛОЕ НАСЛЕДСТВО
Тяжелое наследство досталось нам от царизма на Чукотке. Общеизвестно, что царизм обрекал народы Севера на вымирание. Российский и иностранный капитал хищнически эксплуатировал чукотский народ. Народы Севера видели на своей земле только приезжих торговцев. Не было здесь школ, не было больниц.
Народ погрязал в суевериях, предрассудках. А когда человек заболевал, он попадал в цепкие лапы невежественного шамана. И народ вымирал.
Под влиянием суровых условий жизни чукчей, при жесточайшей борьбе человека за свое существование, сложился дикий обычай удушения стариков.
Как только старик оказывался беспомощным или безнадежно больным, как только он начинал чувствовать, что не может приносить пользу, он сам просил задушить его. А раз смертное слово было произнесено, ничто уже не могло предотвратить неминуемой и добровольной смерти. На Чукотке никто не помнит случая, чтобы старик или старуха отказались от
Мы, советские работники, прибыв на Чукотку, естественно, вступили в борьбу с этим ужасным обычаем.
И вот рядом с нами произошел страшный случай: мы проглядели смерть Панай. Нашу помощницу, нашу Панай, к которой мы все успели привязаться, задушили ее ближайшие родственники, которые любили ее никак не меньше, чем мы.
Как же это случилось?
Однажды во время очередных каникул Панай уехала к себе домой. Там она сильно заболела, и когда ученики после каникул возвратились в школу, она осталась в яранге.
Я выехал ее навестить. Она была очень больна. Мое предложение отвезти ее в больницу не вызвало сочувствия ни со стороны самой Панай, ни со стороны ее ближайших родственников.
В один голос они заявили, что в таком состоянии Панай на нарте не доехать. В их суждении, как мне показалось, был резон. Я вызвался прислать ей врача.
Панай согласилась. Но не успел врач выехать, как примчался гонец и сообщил, что врача не надо: Панай задушили. Ей было очень тяжело, и чукчи решили помочь Панай умереть.
Однажды в одном из стойбищ, прилегавших к культбазе, я встретил больного старика, которого должны были задушить. Я уговаривал старика полечиться у нас в больнице, но он упорно повторял:
– Поздно! Я дал слово! Мне нельзя больше жить. Люди мои устали от того, что я живу с ними.
Однако в результате долгих уговоров и просьб старик согласился лечь в больницу. Это был первый случай нарушения обычая в районе культбазы.
В больнице сняли со старика грязные, засаленные шкуры и положили его в "железную лодку" с водой - в ванну. Сиделки помыли его, надели чистое белье и халат. Старик был смущен.
– Может быть, я уже умер?
– спрашивал он, ощупывая себя.
Кругом нет ничего, что напоминало бы о земной жизни: и шкур не видно, и пища иная, и люди не те, что окружали его много десятков лет.
Старика ведут к врачу.
"Хорошо, что он тоже старик. С таким не совестно разговаривать", думает больной, глядя на врача.
– Почему он не острижен? Кому нужны его космы?
– сердится Модест Леонидович.
– Он не разрешил, - отвечает сиделка.
Старик объясняет врачу, что стричься ему никак нельзя, потому что духи на него будут тогда очень злы и ему станет худо.
– Вот говорили, что и учеников стричь нельзя. А они все острижены, убеждает врач.
"Ничего не понимает этот русский доктор!" - думает старик.
Он обводит присутствующих взглядом и видит бритые головы. Врач настаивает.
"Не сам я хочу стричься, а белый доктор вынуждает", - мысленно оправдывает себя старик.
– Ну ладно! Только хоть один волосок оставь на голове, - упрашивает он.
Три месяца пробыл старик в больнице и обновленный возвратился в свою ярангу.