Чужая луна
Шрифт:
— Авдотья! — с вызовом сказала Нина.
— Авдотья? А что, ничего имя. Вполне. А уменьшительное? Ну, как ее сейчас, такую манипуську, будем звать?
— Авдуня, Авдушечка, Дуня.
— Дуня — это Евдокия. Нет, не то! — Слащёв пару раз прошелся по каюте, подошел к колыбельке, отогнул край одеяльца, улыбнулся ей, спросил: — Не спишь… Маруська?
Девочка тихо пискнула.
— Отзывается, — радостно сказал Слащёв. — Ты слышала, Нина? На Маруську отзывалась. Может, и вправду?..
— Ну, Яша! Неужели ничего лучшего не можешь придумать? Маруся! — возмутилась
— А у меня бабка была Маруся. Хорошая. Я ее очень любил. Она мне свой лорнет подарила. Я из него потом подзорную трубу сделал, — и потеплевшим голосом произнес: — Баба Маруся. Мария Иосифовна. А можно еще Марья, Маша.
— Я хотела красивое имя.
— Дурная ты, Нинка! Человек красит имя, а не наоборот.
— Да! Но Маруся? — не соглашалась Нина. — Такого и в святцах, наверное, нет.
— Обязательно есть! Как же! — упрямо сказал Слащёв: — Ма-руся! Ты только вслушайся! Ма-руся! Мама Руси! Придумай имя лучше! То-то же! — и Слащёв снова заглянул в колыбельку: — Маруська! Скажи своей дурной мамке, что тебе нравится!.. Слышишь? Молчит! Значит, согласна!
Слащёв стал надевать свой парадный генеральский мундир.
— Ты куда? — спросила Нина.
— К капитану. У него там, в вахтенном журнале, записано, что такого-то числа на борту «Твери» во время перехода из Севастополя в Константинополь у генерала Слащёва и ординарца, юнкера Нечволодовой, родился ребенок женского полу. Пусть имя проставит — Маруся.
— Мария! — настойчиво поправила его Нина. — Как в святцах.
— Пусть будет Мария, — неохотно согласился Слащёв.
— Ну, и зачем это? Кому это интересно?
— Дремучая ты, Нинка. Это же первый Маруськин документ. Их еще много у нее будет. А этот — первый: «метрическая запись». Самый главный документ.
И Слащёв вышел. Вскоре в каюту вошла Авдотья:
— Ну, як тут моя кнопочка? — спросила она.
— Уже не кнопочка. Марусей величают.
— Маруся? — переспросила Авдотья. — А я думала, вы ей якось панскэ придумаете. Маруся! Красиве имя, — и она стала расстегивать жакет.
Глава пятая
Адмирал Дюмениль оказался прав: около полудня «Генерал Корнилов» вошел в Босфор. В самом устье к нему подскочил небольшой юркий катер и на борт, тяжело отдуваясь, поднялся грузный турок — лоцман. Он учтиво поздоровался с капитаном и при этом прознес несколько слов:
— Руссики: Карашо. Добри ден.
Капитан с некоторым сомнением оглядел лоцмана, скорее сам себе, чем ему, сказал:
— Ну, и как мы с тобой, друг сердечный, поведем крейсер?
— Друг, карашо, — удовлетворенно кивнул лоцман и неожиданно спросил на чистом английском: — На каком языке капитан предпочитает общаться? На английском, французском?
— Пожалуй, на английском, — принял предложение лоцмана капитан.
— В таком случае тихо вперед! — приказал лоцман. — Следуйте строго за катером и больше придерживайтесь правого берега.
Босфор был остаточно узкий для крейсера, но капитан вспомнил о том, что и через него, и через Дарданеллы совсем недавно без особых трудностей
Они плыли мимо отдельно стоящих на обоих берегах скромных беленьких домиков. Большей частью они были сложены из мастного известняка. Между ними можно было заметить и совсем бедные хибарки, сколоченные из досок и фанеры. По улицам неторопливо ходили люди, двигались пароконные телеги, реже их надрывно тянули маленькие ослики. На берегу, у самого обреза воды, игрались дети.
Чужая жизнь, до краев заполненная осенними хлопотами, была так понятна недавним крестьянам, за годы войны истосковавшимся по такой неспешной мирной работе.
— Просо, что ли, убирают?
— Какое просо! Кукурузу на корм. Второй урожай. У нас, гляди, она повыше.
— Обыкновенное дело. Дождей кот наплакал. Считай, почти что Африка.
— У нас косят в августе, когда стебель сочнее, слаще.
— У их все по-другому. Даже месяц, и тот чужой.
Чем дольше плыл «Генерал Корнилов» по Босфору, тем больше, скученнее становились селения. Потом они как-то незаметно и вовсе слились в один сплошной город с красивыми домами, белоснежными дворцами с византийскими куполами-полушариями. И повсюду, насколько хватал глаз, тонкими свечками возвышались минареты.
— Константинополь, — сказал лоцман. — Он же Истамбул.
— Когда-то наши давние предки называли его Цареградом, — вспомнил капитан.
— Это было очень давно. Но славяне оставили здесь по себе замечательную память, — лоцман указал вдаль. — Смотрите туда! Видите белый купол? Знаменитая Айя-София. Когда-то христианская церковь Святой Софии, теперь она радует своей красотой сердца турок.
Солдаты, скопившиеся у бортов крейсера, тоже с восторгом глядели на диковинный город.
— Господи, куда нас занесло! — тоскливо вздохнул кто-то из них.
Было обеденное время, и город настойчиво обозначал себя самыми различными звуками: заунывным пением муэдзинов и квакающими клаксонами автомобилей, басовитыми гудками океанских лайнеров и пронзительными перекличками буксиров, нетерпеливыми голосами портовых докеров и надрывными воплями торговцев воды и кофе. Все это сливалось в один равномерный и тревожный гул.
По улицам сплошным потоком двигались люди, видны были только людские головы, эдакий заводской конвейер, плывущий в одну и другую сторону. Иногда на перекрестках эти потоки смешивались, но тут же восстанавливали свои порядки.
Затем город стал постепенно удаляться. Лоцманский катер стал отворачивать к левой, азиатской стороне берега, к дачным пригородам Константинополя. При этом он издавал частые резкие гудки, предупреждая бесчисленные парусники, шхуны, фелюги об опасности и расчищая путь для крейсера.
«Генерал Корнилов» какое-то время двигался мимо стоящих на якорях мрачных английских и французских дредноутов. Свободные от вахты матросы высыпали на палубы, рассматривая русский крейсер. О событиях в России они были наслышаны и сейчас стали свидетелями последнего акта русской трагедии.