Цунами (др. изд.)
Шрифт:
Подан горячий рис, суп, креветки.
Хозяйка открывает двери, встает на колени, держа в руках блюдо…
– Зима, брат, наступает! – говорит матрос Маслов хозяину дома, у которого на обеде впятером, с Терентьевым, Сизовым и латышом Берзинем. Тут еще Глухарев. – Зима скоро. – Матрос показывает на чистое небо и сжимается как бы от мороза.
– Да, весна идет! – отвечает японец по-своему, понимая, что его спрашивают о погоде.
Середина января. Японская весна в самом начале.
Зашел Можайский.
– Как, братцы?
–
Матросы сыты до отвала, и ели они у вежливых людей. Им подавали. Не надо было стоять с мутовкой в очереди за порцией. Захочешь, и японка тебе нальет еще и подаст всякой еды.
– Когда же у них зима? – допытывается Маслов.
– Нашей зимы у них не будет. Это начало весны…
– Неужто?
– Право…
Старик японец понял все, о чем говорили. Он ушел за дом и принес оттуда ветку зацветшей горной вишни.
– И у нас эту пору художники называют весной света, – говорит Можайский.
– Это правда, что прибыль солнца. Да ведь у нас говорят – солнце на прибыль, а зима на мороз.
– У них этого нет.
– Конечно, я и прежде думал, еще мальчишкой: как же так, солнце начинает греть, а зима студеней. Это, мол, неправильно.
Матросы засмеялись. Только Сизов слабо улыбнулся.
– А вот у них тут правильно. Солнце прибыло, значит, началась весна.
– С Рождества! – насмешливо сказал Терентьев.
– Стро-ойсь!.. – раздалась команда на улице.
Проиграл горнист, и все стали выходить из домов. Высыпала масса японцев и японок, от стара до мала.
Быстро вставали черные ряды матросов. Образовались прямоугольники. Сверкнула медь труб. Вынесено знамя. Около него караул. Впереди офицеры. Вышел адмирал. Снова раздалась грубая команда, при общих поклонах, мягких и добрых возгласах и улыбках строй за строем проходили по три в ряд матросы, ища глазами своих хозяев, с которыми расставались.
«А я ее обидел!» – думал Сизов. Он видел в толпе таких же коротеньких ростом и широкоскулых, как она, в бедных опрятных халатах. Были и с совсем другими лицами, а попадались и такие же. С ним еще не бывало ничего подобного.
Он помнил все, от первого мига, как выскочил из воды, радуясь, что леер завезли, и она прямо к нему подбежала с халатом, словно ждала его. Так взглянула в глаза, словно знакома с ним давно. Рыбаки! Они знают море!
Адмирал шел легко, как молодой матрос, получивший увольнительную в иностранном порту и спешащий в таверну. Но глаза его опять мутны, и зоркий прицел обращен внутрь своей души. Как в ней разобраться? «Кто я? Неужели долг мой не только в данных мне инструкциях? Неужели я вижу сегодня будущее?» Адмиралу очень легко и тепло на душе и от весны и от того, какими человечными оказываются все эти люди. А душа радуется против его воли, словно и он простой матрос. Словно он не сознает, что Стирлинг с эскадрой, Прайс с эскадрой, Де Пуант с эскадрой, Брюс с эскадрой ходят по морям вокруг Японии.
Бревна, солома, всюду дерево, все деревянное…
Товарищам Сизов не хотел говорить ничего и не мог, и они не трогали его. Может быть, знали? Скорей всего! Может, думали: что-то ждет их на этой теплой, прекрасной земле.
«Иван», – показывая на товарища, говорил он ей как-то. «И-ван», – повторила она. «Ван-ван-ван…» – так лает собака, по-японски так считается. Она изменилась, ее маленькие глазки без морщинок под веками стали шире, выглядывая как из разрезанных плодов белой сливы.
– «Е-ру-ха!» – назвала она Сизова и дала лепешку.
– Дай мне! Дай мне! – обступили ее мокрые, голодные матросы.
У нее под тряпкой еще лепешки, может быть, и всем хватит. Руки тянулись к ней. Она первую лепешку дала Петру, и он ел, стоя рядом и как бы охраняя ее. Она дала всем по лепешке.
– Больше нету, – сказал Петр.
– Есть. У нее под тряпкой, – сказал Соловьев. – Дай мне!
Терентьев сунул руку под тряпку. Японка взвизгнула и убрала руку матроса. Выпучила глаза, терпеливо ждала, пока Сизов все сглотнул, и тогда откинула тряпку, под ней была спрятана еще одна лепешка. Сизов взял, разломил и отдал половину Соловьеву.
– Ну как, Эгава-сан, вам нравится наш марш по Токайдо? – спросил Лесовский, когда Эгава подъехал на коне. Приближались к городку, где предстоял ночлег.
– Это очень торжественно, стройно и впечатляет!
– Это божественно! – сказал Накамура Тамея, шедший с адмиралом.
Он уже написал Кавадзи на пешем ходу и отослал донесение с конным самураем в Симода о том, как русские идут, как соблюдают дисциплину, бьют своих морских солдат, если те позволяют маленькие, незначительные оплошности.
– Но зачем же вы так вооружились? – спросил дайкан Эгава.
– Мы не против вас вооружились, – ответил Путятин. – А чтобы помогать вам! Мы видели, что вы всюду поставили войска, чтобы охранять нас от разбойников. И мы тоже решили собраться с силой и помогать вам, если начнется битва. Это из чувства дружбы и глубокого уважения и нашего преклонения.
Дайкан Эгава слегка смешался.
– А ты что, Сизов, такой притихший? – спрашивал Мусин-Пушкин, подстраиваясь в ногу с матросским рядом. – Такая уж наша морская жизнь!
«Навсегда! Все кончилось», – думает Сизов.
Он совершенно не ждал того, что все время получалось тут. Да и со всеми так! Могло что-то происходить неожиданно плохое и тут же неожиданно хорошее. С усами и ружьем, лихой марсовый, ходил в сражения, а тут не знаешь, как быть, что-то неожиданное сотворила с ним эта маленькая барышня-японочка.
– Да, конечно, служба тяжелая, Александр Сергеевич! – отвечает матрос.
На коне скакал навстречу всадник в мексиканской шляпе, в рубахе нараспашку и с пистолетами за поясом.