Децимация
Шрифт:
Толпа, которая только что одобрительно внимала словам барина, возмущенно загудела. Гнев закипал в звере с новой силой.
– Гумагу! Без документу не пущать его! Из анбаров поделим поровну! Барина в холодную и не кормить, поки не образумится! Сынка теж! У-у-о-о-о!
Холодный воздух, прогреваемый утренними лучами солнца, неестественно быстро накалялся извечной ненавистью раба к своему хозяину, и достаточно было неосторожного слова с любой стороны, чтобы произошел взрыв. Тихоцкий был тверд в том, что документ не подпишет. Напрягая горло, переходя на крик, он бросил в толпу новые искры:
– Я не
Но широкий жест помещика уже не возымел действия. Толпа нутром чувствовала, что земля теперь их, но вечная боязнь за свое будущее, выработанная веками и тысячелетиями, требовала дополнительных гарантий, и она исторгла из своей животной утробы рык зверя:
– Бумагу! Гумагу!! Документ!!!
Наиболее нетерпеливые полезли на крыльцо. Пыхтя матом сгонял их обратно. Но черная от вечного труда, в прохудившихся ватниках, из дыр которых выплескивалась клокочущая, безумная, всегда готовая на жестокий и кровавый бунт славянская душа выплеснулась наружу, затопив ненавистью утренний чистый воздух. Казалось – солнце из алого стало багровым и застыло в своем движении, не в силах подняться над землей. Зверь с ревом вышел из клетки народной души.
Крестьяне охватили Тихоцкого за полушубок и были готовы впиться своими вечно черными от земли-матушки, негнущимися, в твердых мозолевых наростах пальцами в чисто выбритую шею барина. Замелькали подвернувшиеся под руку вилы, колы, дубины. Кто-то зажег факел и побежал к дому, пытаясь свою огненную очумелость бросить внутрь дома. Распахнулись ворота хлева, сараев, амбаров. Дырявые ватники и грязные полушубки тянули из них лошадей, коров, зерно – все, что попадалось под руку. Зверь наслаждался своей силой, рвал все по кусочкам из-за обильности пищи, не стараясь съесть что-то полностью.
– Стой! Ядрена мама! Убью! Что вы делаете, суки! Шоб потом друг другу из-за этого дерьма глотки перегрызть! По закону все поделим! Стой! – хрипел до посинения на толпу Пыхтя.
Но его никто не слушал. В воздухе носился вихрь разбоя и неповиновения. Пыхтя выхватил наган и выстрелил несколько раз вверх. Не помогало, толпа продолжала бушевать.
– Хлопцы! Стреляй по ним, гадам ненасытным! – приказал он двум охранникам. Те колебались. Тогда Пыхтя, прицелившись, выстрелил в крестьянина, который бежал к окну с факелом. Тот, выронив огонь, согнувшись пополам, по-дурному заорал:
– А-а-а! Убили!! – и упав на тонкий слой снега, задергал ногой, пробивая его до земли. – Убили!!!
Крик переходил в хрип. Раздались выстрелы из винтовок в воздух. Толпа остановилась и постепенно стала отрезвляться. Раненый зверь недоуменно оглядывался – кто посмел прекратить его кровавую вакханалию, когда он еще не насытился?
Пыхтя озлобленно смотрел на подходивших к крыльцу растерянных крестьян. Потом повернулся к бледному от всего происходящего Тихоцкому и при полной тишине, разрывающейся только стонами раненого крестьянина, зловеще произнес:
– Ну, барин, мы хотели с тобой по-хорошему. Ты не захотел. Сейчас получишь свое…
Он стал медленно поднимать
– Сынок! Прекрати! – испуганно закричал старый барин.
Но жилистый Пыхтя был силен, сбросил с себя молодого барина и с чудовищной силой выкрутил руку офицера. Раздался хруст костей, выворачиваемых в суставе, пронзительно вскрикнул сын и сразу же обмяк, оставшись лежать на крыльце. Пыхтя вскочил.
– Ну, барин, довел до смерти людей, за что и получишь по полной!
Но тут вмешался местный священник. Подняв вверх крест, висевший на груди, он обратился к крестьянам, которые молча, не успев осознать происшедшее даже частично, стояли вокруг крыльца.
– Опомнитесь, люди! – закричал батюшка. – Проливающие кровь чужих, прольют кровь ближних и свою. Ибо так сказано в священном писании. Ничто не делается безвозвратно. Кара вернется к вам десятикратно и стократно, и в каждой семье будет горе и кровь, и проклянут вас близкие, совершивших тяжкий грех и допустивших кровопролитие. Уймите в себе алчность зверя!
Селяне молча слушали. Пыхтя не знал, что предпринять.
– Я сейчас попрошу барина, чтобы он выполнил ваши настояния и дал нужную бумагу. Отец наш, прошу, подпишите документ о земле. Отдайте ее, проклятую, а то видите – смертоубийство царит вокруг. Подпишите отказ?
Тихоцкий посмотрел на сына, который со стоном пытался подняться на ноги. Видимо, рука была вывернута в локте, и он не мог ею пошевелить.
– Владимир, – обратился он к нему. – Тебе больно?
Сын застонал и поднялся на ноги, стараясь ни на кого не глядеть. Жена пришла в себя и затуманенным взглядом смотрела вокруг. Владимир одной рукой помог жене подняться.
– Рану не затронули? – снова спросил отец.
Сын отрицательно качнул головой.
– Давайте декрет… или как он у вас называется, – я подпишу. Вся земля вам, инвентарь, имущество и все, что здесь есть – ваше. Я все дарю своим крестьянам. На вечные времена. Давайте документ?
Владимир, морщась от боли, с надрывом сказал отцу:
– Не унижайся перед ними! Не подписывай! Уже и так их все. Пусть продолжают грабить!
Но отец не слушал его.
– Где тот документ, который вы составили?
Пыхтя вытащил из кармана лист бумаги.
– Вот! Прочитайте и подписывайте!
Тихоцкий развернул листок, сначала молча смотрел в него, потом громко прочитал вслух: «Советская власть отдала землю тем, кто ее обрабатывает. Опираясь на это решение, селянство Дувановки, по предложению своего земляка, а ныне большевика из Харькова – Пыхти (Тихоцкий не назвал инициалы, а может быть, их не было), забирает землю помещика Тихоцкого в пользу селян. Земля будет поделена поровну, согласно едокам в семье. Чтоб все было по закону новой Советской власти и христианскому обычаю, барин должен тоже подписать документ об отчуждении земли тем, кто на ней проливал пот, вкладывал в нее свой труд. От имени громады подписывает харьковский рабочий Пыхтя. От бывшего владельца земли – дворянин Тихоцкий. Благословил сей акт его преподобие иерей Корнил».