День последний
Шрифт:
— Ну как? Попрощался? — с усмешкой спросил он.
— Ему я простил, а сатане, который в него вселился, показал, что не боюсь, — возразил Теодосий.
— Сам он и есть сатана; еще злей сатаны; а ты одно заладил, — грубо прервал послушник. — Оттого я и не могу в Парарии оставаться. Человек уродился таким, а они знай свое: «в него нечистый вселился», «злое наваждение». А коли добрый — так «ангел божий в сердце у него».
— Разве ты не веруешь в ангелов божьих, брат? — строго спросил Теодосий.
Лука ответил не сразу; по своему обыкновению он сперва отвернулся и поправил деревянное седло на осле.
— Верую, верую, — наконец ответил он. — Только ни сатана, ни ангелы мне не являлись. Другой раз просишь,
Сделав несколько шагов вниз по тропинке, Теодосий обернулся и, словно вдруг вспомнив, спросил:
— Ты прежде, кажется, и отца Григория бранил?
Лука пошел за ним, ведя осла в поводу. В темноте
человек и животное казались двумя близкими, родными существами.
— Нет, его я не бранил, — ответил он. — Это — хороший человек. 5I бранил Добророманова старца Иллариона.
— А кто такой Добророман? — осведомился Теодосий, которому это имя показалось странным.
— Увидишь, как только будешь подъезжать к обители. Он живет отдельно, возле речной запруды. Его дело — рыбу ловить для своего старца.
— За что же ты бранишь этого праведника, отца Иллариона? Нехорошо, нехорошо, — укоризненно промолвил Теодосий и опять стал спускаться вниз, по белеющей в ночной тьме, словно посыпанной мукой тропинке.
— За что браню-то? —сердито переспросил Лука. — Да как же мне его не бранить, не ругать, хоть я и простой, неученый человек? Мало того, что Руско — Добророман этот самый — круглые сутки рыбу ему ловит, да не какую-нибудь, не плотву, не карасей, не окуня, а все форель да усача. Даже зимой, когда запруда льдом и снегом покрыта, — и тогда он Доброромана за рыбой посылает. Ну, вернулся раз Добророман с рыбалки поздненько что-то: замерз, бедный, закоченел весь. Стучит в дверь к старцу и тихо просит: «Пусти, отец наставник, опоздал я, замешкался, лед пришлось прорубать. И ни усача, ни форели не попалось, одни раки да плотва». Старец-то как рассердится; ни на рыбу, ни на раков и глядеть не стал; перед носом у него дверь захлопнул. Истинная правда! А Добророману стыдно стало: старца, мол, оскорбил. Он — на колени: прости, дескать. Всю ночь так простоял, да на коленях и заснул. Утром нашли: ни жив ни мертв... Погоди, отец! Нам не по этой тропинке, а направо, — вдруг оборвал Лука свой рассказ. — Так мы на поляну выйдем, где вчера вечером костер горел. Того и гляди еще хусара встретим! А по этой вот тропинке хоть дальше, да безопасней.
И послушник первый пошел направо, а Теодосий — за ним, опираясь на палку. Вокруг стало просторней, леса не было, только кусты да низкий кизил. Всюду царил полумрак: месяц словно не собирался всходить, и только несколько звезд тихонько дрожали на небе.
Лука и Теодосий прошли молча шагов пятьдесят. Вдруг они очутились перед громадным столетним дубом.
Лука, резко остановив осла, обернулся к монаху. Лицо его казалось смутным бледным пятном.
— Ну, как по-твоему, отец? — начал он опять сердито. — Справедливо браню я старца Иллариона или нет? Скажи! Что молчишь?
Теодосий подошел и положил руку ему на плечо. Темная сень столетнего дуба над ними застилала небо.
— Не стану я отвечать на твой вопрос, прав ты или неправ, брат Лука, — тихо, ласково промолвил Теодосий. — Сказано: «Не осуждай ближнего своего». Но вот
что: мы вступаем в лес — ты, я и осел. Мы одни, только божье око бдит над нами. И кабан может нам повстречаться и лихой человек. Помолимся пресвятой богоро-дице-путеводительнице, попросим ее помощи. Прочти молитву о путешествующих, брат!
— Не знаю, отец, — виновато признался послушник.— Да и ни к чему мне ... Не боюсь я ни человека, ни зверя.
— Так я прочту, а ты повторяй за мной.
И, подняв голову, Теодосий начал:
— «Пресвятая владычица наша, богородица-дева путеводительница. Усердно молим тебя: да не запнется нога наша на сем пути! ..» Аминь! —произнес он в
— Аминь! — повторил послушник, делая движение, чтоб идти дальше.
— И святой Пантелей-путник будь нам в помощь! — смиренно прибавил Теодосий и, перекрестившись, поглядел на небо.
Маленькая блестящая звездочка светила сквозь сучья дуба прямо над ним. Он вдруг подумал, что, может быть, именно на эту звездочку взглянул сейчас и преподобный в Парории, возведя очи к небу для молитвы. И, словно восприяв через ее кроткое сияние силу его молитвенных слов, Теодосий почувствовал уверенность в том, что путешествие совершится благополучно.
— Гряди, господи, осанна! — воскликнул он тихо, восторженно, как там, на горе, сидя пленником в хлеву у злого Амирали.
Потом сел на осла и погнал его к темнеющему внизу, на склоне холма, лесу.
Лука последовал за ним, что-то бормоча себе под нос, сгорбленный, хмурый. 29
иноки
Пустыня — мать безмолвия.
Патриарх Евфтимий, Послание к Киприану.
1. У ДОБРОРОМАНА
Гора, к которой держал путь Теодосий, находилась на границе между греками и болгарами и носила название Парории. Она высилась вдали от мирских дел, чуждая человеческим распрям и земной суете. Вековые леса, студеные горные реки и озерки, с первым снегом замерзающие на всю зиму, дикость местности — все это делало Парорию настоящей пустыней, непроходимой, необитаемой. В ущельях и лощинах находились обширные пустоши, либо совершенно голые, либо покрытые таким густым лесом, что только дикие звери протаптывали себе тропы между сплетшимися древесными ветвями. Там, где почва была каменистая, зияли страшные пещеры, чернели расселины, бездонные, словно уходящие в преисподнюю; глубокие пропасти открывали взору самые недра земли, летом иссохшей и пепельно-серой, в зимнюю пору мерзлой и покрытой льдом. Когда над крутизнами и теснинами влажные испарения близкого моря встречались с сухим дыханием фракийского чернозема, гору орошали бурные ливни, отчего она становилась похожа на сидящего огромного волка с мокрой, слипшейся шерстью. Мутные ручьи бежали день и ночь, не переставая, озерки переполнялись водой, нахлынувшей из соседних озерков, и часто целые семейства выдр появлялись на равнине, где крестьяне убивали их ради драгоценного мягкого меха. Но вскоре опять начинало печь солнце, туман расходился, и над влажным зеленым телом горы снова вздымался синий купол небосвода, под которым реяли одинокие нары белоголовых орлов, зорко всматривающихся вниз: нет ли где трупа животного, утонувшего в волнах потопа.
В этой дикой, пустынной глуши с незапамятных вре-м.ен жили отшельники, иноки, и с незапамятных времен бродили здесь также всякие грабители и разбойники, хусары из равнинных областей. Пустынники молились богу и пели псалмы, а разбойники занимались своим делом: подстерегали возле редких в том краю дорог едущих на ярмарку купцов, а иной раз отнимали золото и серебро у самих монахов. И годы с одинаковой равномерностью текли над теми и другими.
На другой день, простившись с Лукой, Теодосий около полудня достиг высокого хребта, покрытого редкой дубравой и белыми камнями, лежащими в кучах там и тут, словно кости давно погибших животных. По ту сторону хребта тянулась небольшая долина, на дне которой блестела речка. За купой старых дубов спокойно подымалась к небу тонкая струйка дыма, словно копоть горящей свечи.