День последний

Загорчинов Стоян

— «Пусть острый меч изрубит нас, пусть отравленная стрела пронзит нам грудь, пусть лютая рана девять лет нас жжет, коли мы не будем Момчилу верными юнаками!»

— До самой смерти! — крикнул Нистор.

— До самой смерти! — повторила толпа.

— Только могила разлучит нас и клятву с нас снимет! — прибавил Раденко из Милопусты.

— Только могила, только могила!

— Да здравствует воевода!

— Да здравствует Момчил-юнак!

Когда крики поутихли, Момчил опустил меч; за ним опустили мечи и копья остальные.

— Не забывайте клятвы, а я буду помнить свое обещание сделать вас вольными и

свободными, — немного тише промолвил Мом чил. — А теперь слушайте: туТ б оль ше нет

ни сербов, ни болгар, а есть только хусары. Есть момчи-ловцы — братья-юнаки. Побратайтесь друг с другом, как я сейчас побратаюсь с Раденком.

И он острием меча разрезал себе палец на правой руке. Из раны потекла густая черная кровь. Момчил поднял окровавленный палец, как чашу с причастием, над головой толпы и поглядел на серба.

— Хочешь побр а таться со мной, брат? — тихо спросил он его.

Раденко вместо ответа вынул из-за пояса маленький кинжал и тоже порезал себе палец. Потом подошел к Момчилу и низко поклонился ему:

— Я готов, брат и воевода.

Оба скрестили свои правые руки, и каждый высосал кровь из руки другого, после чего они трижды поцеловались в губы.

— Брат брата забудет, а побратим побратима никогда! — промолвил Раденко и вытер себе глаза. Он плакал.

Увидев, что делают Момчил и Раденко, хусары пришли в движение: болгары и сербы прыгали через костер, разрезали себе палец правой руки и братались. На фоне общего гомона скоро стали раздаваться шумные крики и здравицы. Огромный желтый жбан, размером с кадку, ходил по рукам. Хусары, таким же образом скрещивая правые руки, пили кровь своих побратимов и запивали ее несколькими глотками терпкого красного вина из жбана.

— Ну, теперь идите, — сказал, наконец, Момчил, махнув рукой. — Ступайте спать: завтра с утр а опять в дорогу и за дело.

Только Саздану, Раденку да еще двум болгарам он сделал знак остаться. Райку знак было делать незачем: он сидел за спиной Момчила, будто у него под крылышком. Оглядев всех подряд, Момчил остановил свой взгляд на Войхне. Одноглазый старый воин смотрел в землю, задумчивый и печальный.

— Что ты голову повесил, Войхна? Почему не смеешься? — спросил Момчил. — Или тебе не по душе побратимство? Сам-то ты с кем-нибудь побратался?

Войхна кивнул.

— Ас кем?

— С Сазданом, — ответил Войхна, медленно подымая голову. — Мы с ним здесь без тебя здорово друг друга потузили: у него на ребрах, верно, синяки от моих кулаков еще сидят.

— Да и ты, побратим, будешь меня помнить. Славно я тебя в левое плечо двинул, — гордо ответил Саздан, крутя и без того лихо закрученные усы.

— Запомните раз навсегда: на небе бог, а на земле Момчил! —сказал, обращаясь к обоим, Раденко. — Поссорились, подрались, а теперь — мир и согласие: вы — побратимы.

— Я подумал о Сыбо, Момчил, — промолвил Войхна, взглянув на воеводу. — И стало мне горько. Эк, кабы он был теперь здесь!

Момчил, в свою очередь, поглядел на Войхну и опустил голову. Старая незатихающая тоска о погибшем побратиме всплыла в его душе и, хлынув, как пенистое вино, через край, переполнила все его существо. Он старался вспомнить лицо Сыбо, каким оно было в момент смерти. Но это ему не удавалось: черты проступали лишь смутно, неопределенно, как сквозь густую фату. Только тихая прерывистая речь

умирающего, сопровождаемая тяжким хрипом в груди, прозвучала у него в памяти: «Не бази-левсом в Царьграде, не царем в Тырнове, — а в Родопах, где в первый раз свет солнца увидел, царство...» «Увидать бы ему все это, и он умер бы спокойно», —подумал Момчил с той же острой болью в сердце. Потом почему-то вспомнил, как сидел на коне над Марицей, глядел на костры за рекой и ему казалось, что перед ним рубеж и чт6 ждет его за этим рубежом — он не знает. «Нет, знаю. Теперь уже знаю», — вдруг сказал он себе и почувствовал себя столетним дубом, вросшим глубоко в недра черной земли. «Тогда я был отроком, беглым, преследуемым отроком, с душой, полной жажды мести и крови. А теперь я — вольный сокол!» Момчил вздрогнул и поднял голову. Обведя взглядом опустевшую поляну, он остановил его опять на пятерых хусарах. Криво улыбнулся углом рта.

— О чем sадумались? — начал он. — Обо мне, что ли? Легко, мол, царство обещать, да каково его завоевывать. Где ж это найдется страна без царя, без бояр, да и без отроков? И будто все у него в руках: с других клятву берет и сам клянется.

Он остановился, как бы ожидая возражений,

— Клялся я и с других клятву брал, потому что слов на ветер не бросаю, — продолжал он, нахмурившись, видимо недовольный общим молчанием. — Вот, — произнес он уже другим голосом, вынув из-за пазухи скатанный в трубку длинный свиток и развернув его.

К нижнему краю свитка была привешена серебряная печать, а бумагу покрывали красные и черные буквы. Но темнота не позволяла разобрать ни слова.

— Кажись, по-гречески писано, — заглянув в свиток,

заметил Нистор. — Что это за грамота, Момчил? '

— Будь сейчас светло, я бы вам прочел ее от начала до конца. А сейчас просто скажу, что это такое.

Свернув грамоту до половины, он опять медленно, веско промолвил:

— Сам Кантакузен дал мне ключи от моего царства. Димотикский император назначает меня кефалией Меро-пы и всех крепостей от Перитора до болгарской границы. Вот о чем сказано в грамоте.

— Кефалией Меропы? — воскликнул Райко. — Эх, Момчилко, как надул тебя хитрый грек! Ведь Меропа — болгарская окраина; там одни свинопасы да чабаны живут. Ты не кефалией — царем будешь!

На лице Райка изобразилось полное изумление. Наклонившись над полусвернутой грамотой, он взял двумя пальцами серебряную печать и даже попробовал ее на вес. Но Момчил не без раздражения вырвал грамоту у него из рук и, скатав ее в своих больших руках, сунул, не глядя, обратно за пазуху.

— Живы будем — увидим, кто кого надул, — пробормотал он сквозь зубы. — Я нужен Кантакузену, а он мне — вот и все. А до каких пор, там видно будет. ,

— Ну, братья, — возвысив голос, обратился он к четырем хусарам, — теперь вы тоже ступайте спать. А утром чуть свет подымите людей. Я сам поведу вас в Меропу. Да помните клятву мою. И еще одно: кефалия Кантаку-зена или воевода хусар в лесу и на большой дороге, Момчил всюду остается Момчилом — вольным соколом над вольной дружиной. Прощайте, братья! Покойной ночи!

— И тебе покойной ночи, воевода,'— ответили четверо в один голос и с поклоном разошлись.

Когда листва скрыла их, Момчил потянулся всем своим крупным телом и поглядел на небо. Луна устало светила над вершинами черных сосен.