День последний

Загорчинов Стоян

— Ты водис в Повисдос, Момцил пустит, — возразил скопец, видимо обрадованный вмешательством другого, более мирно настроенного горца.

Дровосек почесал себе затылок и подмигнул:

— Я вас отведу, а только вы мне чего-нибудь дайте. Коли воевода рассердится, мне первому попадет.

— Кало, кало 1 На, возьми!

Скопец достал из-за пазухи серебряную монету. Она упала за буком, у ног дровосека. Старший поднял ее и стал рассматривать.

— Одной мало. Мне с братом надо поделиться, — сказал он, снова подмигнув, на этот раз другим глазом.— Дай еще одну!

Вторая монета перелетела через поваленный бук. Горец поднял и принялся рассматривать и ее.

— Ладно, сведу вас, — промолвил

он. — Только внизу вы мне еще золотой дадите. А то скажу всем, что вы приехали убить Момчила. Тогда вам живым из Подвиса не уйти. Слышите, какой там шум вино подняло.

В самом деле, шум стоял ужасный. Греки прислушались, даже поглядели в ту сторон у.

— Кало, — сердито бросил акопец и кивнул.

Дровосек сунул одну монету в руку Черньо, глядевшему на чужаков все так же хмуро и зло, другую спрятал себе за пазуху и, положив топор на плечо, обошел вокруг ствола. Немой побежал за ним.

Всадники выехали на дорогу, где их ждал маленький ⁴⁵ караван, что-то сказали стрелкам, и вся вереница последовала -..-за дровосеком, ведшим Панко за руку. Немой время от времени оборачивался, глядя с любопытством и страхом на незнакомцев.

Спускаясь вниз, дорога то терялась в лесу, то выходила на голое место. Чем ниже, тем ясней слышался шум; можно было различить даже отдельные голоса и топот ног, как будто там плясали хоро 1 За крутым поворотом у самой дороги показалась вросшая в землю ветхая избушка с просторными сенями. Вокруг нее и на самой дороге толпилось такое множество народу и коней, что яблоку негде было упасть. Всадники стояли почти все вместе, по три в ряд, и так как головы коней были обращены к горе, можно было думать, что это отряд, собирающийся куда-то выступить. Но, видно, перед походом всадники решили осушить еще по чаше, а выпив, загуторили: день, мол, весенний, длинный и светлый; поспеем, куда надо! В самом деле, и сдвинутые набекрень шапки с заткнутым желтым цветком первоцвета, и раскрасневшиеся веселые лица, и громкий говор, прерываемый хохотом во всю глотку, — все говорило о том, что вина уже много выпито, а можно выпить еще столько же. Сидевшие на конях то и дело подымали большие чаши и, осушив их, нагибались, чтобы обняться с пешими, при этом так перевешиваясь набок, что у коней чуть не лопались подпруги и животные беспокойно перебирали ногами. Сзади, со стороны крыльца, шел другой шум: там пели какую-то задорную песню, кто-то плясал, сильно топая ногами, но слов песни невозможно было разобрать; слышался только однообразный припев: «Дака-дука, дам-бара-думбара, э-эй!» По мере приближения к толпе становилось ясно, что она состоит из горцев-чабанов и свинопасов, высоких, стройных, в кожухах и меховых наголенниках; а разноцветная одежда всадников, их блестящие копья и высокие мягкие сапоги с длинными шпорами сразу говорили о том, что это момчиловцы.

Когда дровосек и греки подошли корчме, на крыльцо вышел Райко, окруженный веселыми, разгульными мом-чиловцами и горцами. Сам Райко, пополневший, с расстегнутым воротом и в сдвинутой на затылок шапке, был, видимо, совершенно пьян, хотя шел твердыми шагами и ⁴⁶ голову держал прямо. Лицо у него было веселое, полное, мокрые от вина усы обвисли. Он почему-то размахивал руками, не забывая в то же время подносить ко рту жбанчик или кувшин. Оттого ли, что на крыльце появился Райко, или просто люди устали орать, толпа притихла, и топот пляшущих, пенье стали глуше. Однако гусла продолжала пиликать, и попрежнему слышались возгласы:

— Эй, Вылчан, разделывай! Бей в бубен, бей!

— Руби!

— Чай, ноги не боярские! Чего беречь!

— И вот этак и вот так!

— Дака-дука, дамбара-думбара! Эй!

— Добрый, братья, час собрал сюда нас!

Устремив

глаза на пляшущих, которых грекам, приближающимся с другой стороны 'Корчмы, не было видно, Райко сам начал приплясывать на ходу, поворачивая голову то- вправо, то влево и прищелкивая пальцами в такт задорному припеву. Откуда-то сзади появился и серб Саздан с лихо закрученными тонкими усами, еще более пьяный, чем Райко. Он тоже стал пошевеливать плечами и притопывать на месте, а потом прямо пустился в пляс, с отчаянным гиканьем ударяя себя по бедрам.

Видя, что пробраться сквозь запрудившую дорогу толпу нет возможности, дровосек сделал грекам знак подождать, а сам обошел низом и проник в корчму через заднюю дверь.

Греки, смотревшие на всю эту веселую пьяную гульбу с высокомерным выражением, вокоре увидели его стоявшим на крыльце, возле Райка. Потянув Райко за рукав, он что-то ему шепнул. Сначала Райко, повидимому, не расслышал, даже сердито на него цыкнул и продолжал приплясывать, но, наконец, стал слушать, вытирая рукавом потный лоб. Вдруг он поднял глаза на греков, что-то сказал окружающим, которые тоже устремили взгляд на них, растолкал пеших и сошел с дровосеком на дорогу. Немой Панко последовал за ними.

— Калимера, калимера! ⁴⁶— еще издали закричал Райко по-гречески, раздвигая широкой грудью толпу и махая на нее руками, чтобы не шумела.

Но перестали кричать и гуторить только стоявшие впереди, возле греков, а сзади продолжались и веселые ⁴⁷

возгласы и топот ног. Саздан, потащившийся было вслед за Райком, не выдержал и примкнул к пляшущим. Конные и пешие пришли в движение, потянулись за Райком, и когда тот подошел к грекам, последние были почти со всех сторон окружены раскрасневшимися веселыми лицами, глядевшими на них без злобы и вражды, а скорей насмешливо и с любопытством. Вместе с Райком подошли дровосек и Панко. Испуганные глаза немого горели от возбуждения, и он откликался на особенно громкие возгласы пляшущих какими-то невнятными, дикими криками.

— Калимера! Добро пожаловать! — повторил Райко и остановился.

Как ни был он пьян, однако ощупал скопца с товарищами быстрым и хитрым взглядом; потом перевел этот взгляд на навьюченных мулов и впился глазами в тюки, словно стараясь угадать, что там находится.

— Кто вы и от кого? Не от Кантакузена ли? —спросил Райко, кому-то подмигнув.

Несколько всадников, продолжая разговаривать, незаметно поднялись вверх по откосу, отрезав гостям дорогу в лес.

Скопец, повернувшись к Райку, притворно любезным тоном ответил по-гречески:

— Поклон великому воеводе Момцилу от порфироносного базилевса Иоанна и великого доместика Апо-кавка!

И он сдержанно поклонился Райку. Остальные двое последовали его примеру.

Райко сразу отрезвел. Он даже разинул было рот от удивления.

— От Иоанна и Апокавка? — переспросил он, запинаясь. — Так ли я понял, твоя милость?

Скопец молча кивнул.

— Экий почет! Вон оно какое дело! — взволнованно пробормотал Райко, сдвинув шапку с затылка на самые брови. Но тут же опомнился, подкрутил обвисшие мокрые усы и важно промолвил:

— Милости просим, почтенные гости!

— Момцил... Ты не Момцил? — вдруг спросил скопец, поглядев на Райко уже другим взглядом.

— Э-э-э, куда там! Далеко мне до Момчила, —ответил Райко с веселым смехом. — Не Момчил и не Момцил я, а Райко!

зоз

— Момцил, Момцил! Ха-ха-ха! — захохотали окружающие момчиловцы и чабаны.

А из задних рядов послышался насмешливый голос:

— Эй, византиец! Ну-ка скажи: «шестьдесят шесть пригоршней жита»!

Но грек, сделав вид, будто не понял, снова обратился к Райку с прежним гордым и высокомерным выражением: