Деревня на перепутье
Шрифт:
— Чего там загляделся, ягодка сладкая? Наверно, одна карточка приглянулась? — Вингела прыснул.
— А тебе-то она глаза колет? Знаю, что колет, гадюка. Подвешена перед носом, как образ святой. Не той веры, а хоть плачь, молиться надо.
— Скоро перестанем молиться.
Гайгалас рассмеялся и идет в дверь, совсем забыв, зачем пришел. Скоро перестанем… Ясное дело, как только уедет, сразу снимок выдернут и выбросят на помойку. Да еще посмеются: вечная память Гайгаласу, черномазому, этому беглецу.
Из сеней вернулся назад, приоткрыл дверь.
— Чтоб завтра стекло было снято — за карточкой приду! Слыхал, чернильная душонка?
— Так мы и побежим как
— Не сделаешь, гадина, стекло раскокаю. Ушел.
— Справку принес? — первый вопрос дома.
— Будет, когда понадобится.
Сел на пороге, закрыл ладонями лицо, долго смотрел во двор сквозь растопыренные пальцы. В лужицах плещутся утята, с замшелого колодезного журавля капает вода. Моросит. Загубленная весна, гад. А какая погода была, когда в первый день сеять выходили. Толейкис руку пожал, поздравил. И Дауйотас… А как же, лучший бригадир… У всех, у гадюк, глаза на лоб повылазили с зависти. И теперь еще стоят жерди, которыми первую полосу пометили. «Да будет счастлива твоя рука, Гайгалас…» Счастлива… Распахали посевы, ужаки, вот тебе и счастье. Но это кяпаляйское поле, говорят, хорошо выглядит. Почему бы не пойти поглядеть? Может, уже жерди повытаскивали, жабы, прослышав, что уезжаю…
— Правда, Клямутис, когда переезжаем? — нетерпеливый голос жены из сеней.
— Переезжаем, переезжаем. Есть еще у меня одно дельце в Кяпаляй…
— Не успеешь одно уладить, тут же другое находишь…
— Не твоего ума дело! — Вдруг повернулся к жене, охваченный неожиданной злостью. — Тебе только бы выскочить, будто свинье из горящего хлева, а спасибо кто скажет? Волос долог, да ум короток. Быстро забыла, к черту, по чьей милости кров получили, когда погорели. Толейкисы кучу одежды дали, матрац, денег…
— Вернем долг, не в Америку уезжаем.
— Долг! У тебя только это на языке. Человека исколошматили, чуть на тот свет не отправили, а ей, видите ли, долг! Взять бы да заехать в зубы за такое слово. Надо этих гадюк проучить! Шилейку, Лапинаса! Они все тут с прокуратурой снюхавшись, может, кое-кого и подкупили, жабы. Сам Шилейка, рассказывали, пьяный хвастался, что расшиб голову Толейкису, а никто его не трогает, ужа маринованного. Нет, пока Гайгалас жив, они, гадюки, над правдой смеяться не будут. Найду управу! Тотчас еду в больницу к Толейкису, выложу, как и что, наведем порядок! — Клямас вскочил. Несколько мгновений стоял, рот разинув от удивления: так неожиданна эта мысль для него самого.
Гайгалене, охая и вздыхая, идет в комнату, ищет выходные штаны, пиджак, вытаскивает из-под кровати ботинки. Да уж! Отговаривай не отговаривай, ничего не будет. Если уж Клямутису что-нибудь втемяшилось, адская сила и то его не удержит.
…Когда тракторы стали губить посевы, он уже прибегал в больницу. Пустили, но сестра предупредила, чтоб не утомлял, а главное — не волновал больного, поскольку он еще слаб и малейшее раздражение может пагубно отразиться на его здоровье. Вернулся домой, даже не заглянув в палату: не был уверен, что сможет придерживаться указаний медсестры; всю дорогу летел с чертями да гадинами, а под конец до того распалился, что на каждом шагу изо рта выползала какая-нибудь мерзкая тварь.
Арвидас сидит на койке в полосатой как зебра пижаме (Гайгалас напротив, на стуле). Голова бритая, глаза большие, широкий лоб вроде выше стал. Бледные щеки впали, но сквозь восковой налет кожи уже пробивается едва заметный румянец выздоравливающего человека. Когда Гайгалас замолк, он взял его руку, крепко пожал и долго смотрел в глаза.
— А твои дела как, Клямас?
Гайгалас чуть не
— Да плаваю как дерьмо в проруби…
— Значит, не ахти что. Почему?
— Землю изгадили. Сердце плачет. Не могу поглядеть даже. — Гайгалас стиснул кулаки, лицо перекосилось. Вот-вот скажет: уезжаю из Лепгиряй, а вы тут хоть вешайтесь! Но непонятная сила и эти слова загоняет обратно в глотку.
— А ты здесь ни при чем? Не виноват?
— Я? Виноват? — Гайгалас захлопал глазами.
— Убежал с заседания правления, обругал Навикаса, а тому это только и было нужно. Из-за тебя и Григас растерялся. А держался бы спокойно, по-хорошему выложил бы свое мнение, растолковал бы, все бы иначе обернулось.
Гайгалас ошарашен.
— Кто мог знать, что посевы распашут? Надули… А это заседание все равно было липовое, гадина. Не решали, не голосовали. Ваш-то посевной план не был утвержден…
— Я тебя не виню, Клямас. Я так сказал только для того, чтоб ты понял, что кулаками да глоткой ничего не возьмешь. В жизни надо бороться, а не драться.
— В тот раз попрекнули, что я чуть не провалил дело с навозом тогда, во дворе Лапинаса, теперь это заседание, гадина… Выходит, самый виноватый в Лепгиряй. — Гайгалас подавился. Но не злобой, а обидой. Другой бы сказал такое, выругал бы, плюнул в глаза и ушел бы к чертовой матери, но Толейкис может, имеет право сказать. Не потому, что Гайгалас сейчас в его пиджаке, жена по воскресеньям наряжается в Евино платье, спят они на матраце Толейкисов. Нет, добротой Гайгаласа никто не покупал и не купит. Есть только одна монета, ценность которой он признает, — правда. А этот человек принес в Лепгиряй правду. За нее теперь вот и сидит на больничной койке с бритой головой, провоняв лекарствами. На волосок смерть прошла мимо. Не испугался. Гайгалас сам не может сказать, когда именно, но однажды он почувствовал, что в сердце вдруг возник теплый, до сих пор ему самому неведомый уголок, в котором поселился этот человек. Рядом с женой и ребенком. Даже для родного брата Истребка в нем места нет.
— Выходит, самый виноватый в Лепгиряй. Другие святые, а я черт рогатый, — повторяет он с растущей досадой, не нападая, как привык, а защищаясь.
— Сам рассуди, — взгляд Арвидаса ласков и голос тоже, но его слова придавливают Гайгаласа, как бутовые камни. — На всех наскакиваешь, поносишь зло, но что делаешь, чтоб его не было? Хорошо работаю, скажешь. Спасибо и за это. Но Пауга тоже хорошо работает, и Магде, и Бируте. Людям пример нужен. А какой из тебя пример? Сердишься: все плохие, нечестные. А ты бы постарался их исправить. Не ненавистью, а лаской, добрым словом. Ненавистью никто еще любовь людей не заслужил и не заслужит.
— Нужна мне эта ихняя любовь… Ха, любовь воров…
— Честных людей обижаешь, Клямас. Но я тебя прощаю от их имени, поскольку такой помазанный праведник, как ты, не один на нашей земле. Носятся, кулаками грозятся, орут. Воображают, что они лучше всех, честнее, больше всех обижены! Все им на тарелке подавай. А не положишь, свалят свой скарб на телегу и поехали дальше в поисках жирного куска. Правдоискателей корчат, а на самом деле не правда их заботит, а собственная шкура.
Гайгалас ловит воздух ртом. Краснеет и бледнеет. Стискивает кулаки так, что те даже трещат. Потом наклоняется всем телом будто зверь, готовящийся к прыжку. Лезвия суженных глаз ударяют Арвидаса, отскакивают словно от камня и, рассыпавшись в труху, разбегаются.