Дерево Серафимы
Шрифт:
– Нет, я не всегда был один. У меня было несколько жен. В первый раз я женился по глупости, еще студентом. Практически – на спор женился. Во второй раз мне показалось, что люблю. Очень скоро выяснилось, что это не любовь. А потом была Серафима. Я прожил с ней почти шестнадцать лет. Если быть точным – пятнадцать лет и восемь месяцев. Она была моей последней любовью и, как выяснилось – единственной. – Я грустно улыбнулся и признался Егору: – Ты знаешь,
Сима была и моей первой любовью.
– Ну, понятно: если единственная, значит, она же и первая. Она же и последняя…
– Да
Потом она уехала в другой город, и мы расстались, а когда встретились снова, через пятнадцать лет уже, вот тут я и понял, что
Сима – моя единственная любовь.
– Понятно, – сказал Егор.
– Да ничего тебе не понятно, – усмехнулся я, шутейно дав ему подзатыльник слабой рукой. – Пошли кофе пить.
И мы с Егором отправились на кухню.
– Серафимы уже не было, когда вы с мамой сюда переехали, – со вздохом продолжил я сидя за кухонным столом и грея руки о большую керамическую чашку с горячим кофе, – поэтому, по понятным причинам ты ее никогда не видел. Только на портрете. Но из деликатности не спрашивал меня – кто это? Да…, – я снова вздохнул, – погибла
Серафима, и от нее ничего не осталось. Ничего. Даже горстки пепла.
Только это дерево, которое со дня на день зацветет. Сима сказала, когда дарила мне его, что если я буду о нем заботиться, то обязательно увижу его цветение. Я заботился и… дождался. Теперь и помирать можно со спокойной совестью.
– Дядь Жень…
– Что?
– Да нет, ничего…
Я видел, что Егор очень хочет меня спросить о чем-то, но не решается.
– Спрашивай, спрашивай, – ободрил я его, – не стесняйся. Задавай любые вопросы, мне не стыдно прожитой жизни.
– Дядь Жень, а детей у тебя не было?
Я покачал головой.
– Нет.
– Ни в первом, ни во втором браке?
– Слава богу, что ни в первом, ни во втором. А с Симой… У нее такая дурацкая работа была. Некогда ей было детей рожать. Из экспедиции своей вернется и тут же в новую собирается. Да и… сложно все это. Кое-что объяснить иной раз трудно даже себе самому бывает…Не в службу, а в дружбу, принеси-ка сигареты.
– Наверное, потому что ты один, дядя Женя, – сказал Егор, когда мы с ним оба закурили, – ты и жить теперь не хочешь.
Егор вообще-то не курил, но иногда, чтобы поддержать компанию…
Я засмеялся:
– Я болен, Егор. У меня болячка, которая не вылечивается. Доктор
Малосмертов мне даже срок установил. И срок этот неумолимо сокращается. Хочешь, не хочешь. Помирать-то все равно придется. Весь вопрос – опечален ли я этим обстоятельством или отношусь к своей кончине спокойно.
– Мне кажется, что ты даже ждешь ее. С нетерпением.
– Понимаешь, Егор, – мне захотелось поразглагольствовать, – жизнь…, она похожа на затянувшийся отдых у моря. Взял на работе отпуск, купил билет и поехал к морю наслаждаться и получать всяческие удовольствия. Приехал, все тебя радует и ласкает взгляд.
Синее море, водичка, солнышко – класс! Девочки в бикини вокруг, красивые, длинноногие,
Живешь и отдыхаешь, радуешься жизни. И всего тебе хочется – и девочек и выпивки и с окружающими тебя людьми пообщаться, с соседями по этажу, по отелю, по жизни. День живешь так, неделю, больше… И вдруг тебе потихоньку начинает все надоедать. Первыми, как правило – соседи. Много говорят, громко смеются. Мельтешат, суетятся.
Раздражают. Потом и девочки – все они тебе кажутся какими-то одинаковыми. Да они и, правда – одинаковые – при всей их кажущейся разности. Одинаковые длинные загорелые ноги, одинаковые тела и лица, и слова, которые они тебе говорят, искренние или лживые – тоже одинаковые. И пить тебе уже надоело и есть. От вина и жаренного мяса изжога. В одно прекрасное утро встаешь, подходишь к окну, смотришь на море и понимаешь, что и оно уже не радует тебя. В глазах рябит от синевы и бескрайности. Чайки эти прожорливые – орут, жрут и гадят. С моря в окно не свежестью тянет, а сыростью и гниющими водорослями.
Этих водорослей полно на берег выбросило, а в водорослях – пакеты полиэтиленовые, презервативы, мусор всякий. И солнышко уже не ласкает тебя своими мягкими лучиками, а жжет и раздражает яркостью.
И хочется чего-то другого. Или… вообще ничего не хочется. Совершенно.
Я замолчал. И Егор молчал, думал. Подумав, сказал:
– Выходит, я прав.
Я, усмехнувшись, пожал плечами:
– Сам не знаю, зачем тебе это говорил. То ли спорил с тобой, то ли соглашался…
Первое письмо было написано третьего сентября тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года. Через два дня после нашей встречи с
Серафимой. Оно самое длинное.
Милый Женечка, я сошла с ума.
Думала, вернусь домой, и дела закрутят, займут полностью мои мысли о нашей неожиданной встрече. Ничего подобного.
Оказывается…
Я тоже так думал.
Действительно, с чего бы это? Подумаешь, случайно встретил свою первую, давно, как мне казалось, забытую школьную любовь. Что такого? Прошло пятнадцать лет! Конечно, где-то что-то щелкнуло, но не сильно, так чуть-чуть. Этот щелчок вполне можно было отнести на неожиданность встречи или вообще – принять за реакцию мужика на красивую бабенку. Если честно, я и не узнал Серафиму вначале, только отметил – ого! Я бы с такой не прочь…
Она изменилась, стала совершенно другой. Я сразу подумал, что передо мной иностранка. И дело было не в том, как она была одета и не в том, что она разговаривала по-английски с каким-то пузатым бородачом с кинокамерой и несколькими фотоаппаратами на плече. Во взгляде ее было что-то не наше, не советское. Независимость, что ли?
И отсутствие тщательно скрываемой опаски. Правда, смотрел на нее я сбоку, но и сбоку была видна вся ее нерусскость.
Она улыбалась, и что-то знакомое промелькнуло в этой улыбке. Она вдруг что-то показала своему бородатому спутнику поверх моей головы.