Дети смотрителей слонов

Хёг Питер

Они положили очиненные карандаши на отцовскую конторку — карандаши лежат там на случай, если отец внезапно почувствует вдохновение для следующей проповеди, и ему необходимо будет срочно что-то записать, после чего он застынет на мгновение, убедившись в том, что все за ним наблюдают: отец работает, отца посетила гениальная мысль. Но карандаши лежат не в том порядке: твёрдые карандаши отец всегда клал слева, а мягкие — справа.

Кошелёк с деньгами на хозяйственные расходы лежит на своём месте на низкой полочке, я открываю его, пачка купюр в нём соответствует тому, что мама с папой должны были оставить, уезжая в отпуск на неделю. Я кладу купюры в карман, что-то подсказывает мне, что нам потребуется финансирование.

—

Они фотографировали, — говорит Тильте. — Сначала они всё тут сфотографировали. Потом всё перерыли. А потом по фотографиям расставляли всё по местам. Но когда?

Из-за того, что сад на севере примыкает к церкви, может создаться впечатление, что пасторская усадьба — это маленький домик посреди большого леса. Но на самом деле всё не так, вокруг много домов: старый дом звонаря, в котором разместилась похоронная контора и акушерская клиника Бермуды Свартбаг, туристическая компания, рыбацкая хижина, которую занимает Леонора Гэнефрюд и её «Культурно-сексуальная консультация», краеведческий музей Финё и компания «Установка штор-плиссе и жалюзи» — штаб-квартира Кая Молестера Ландера. Город Финё — это вообще какой-то муравейник, стоит поворошить в одном месте, как всё вокруг приходит в движение.

— Ночью, — отвечаю я. И произношу я это с авторитетом человека с тёмным прошлым грабителя, опустошавшего сады ни в чём не повинных граждан. — Они сделали это ночью.

Кабинеты матери и отца находятся рядом, дверь между ними всегда открыта, за исключением тех случаев, когда к отцу приходят прихожане со своими проблемами. До того как папа и мама исчезли в первый раз, в каком-то смысле именно звук этих двух помещений объединял наш дом и создавал в нём порядок — в то время как мы с Хансом и Тильте вращались каждый в своём вихре. Из кабинета отца доносился скрип карандаша по бумаге, когда он писал проповедь для следующей воскресной службы, или «тук-тук» по клавишам, когда он набирал её на компьютере, а из комнаты мамы слышался звук что-то откусывающих кусачек, или тихое шипение оловянного припоя, или её пение, когда она разбиралась с программами по идентификации голоса.

Первая комната, в которую попадаешь из кухни, это кабинет отца, а оттуда виден кабинет мамы, и по обыкновению они перед отъездом привели всё в порядок, и порядок этот сотрудники полиции воссоздали, перевернув перед этим всё вверх дном. Результат их деятельности мы сейчас и наблюдаем.

Тут всё можно осмотреть быстро: в комнате отца лишь широкий письменный стол, компьютер, большой стеллаж с теми книгами, которые нужны ему по работе, — тысячи томов, но это всё равно ничто по сравнению с тем, что стоит в гостиной. На всё это мы не обращаем никакого внимания. Как и на висящие на стенах картины — Тильте говорит, что это репродукции из галереи Уффици во Флоренции. — на них изображены святые мужчины и женщины, на которых снисходит откровение, или обнажённые дамы, выходящие из створок раковин. Что касается последних картин, то Тильте как-то заявила отцу, что такое на стенах его комнаты висеть не должно — что подумают конфирманты, войдя к нему в кабинет? А когда отец никак на это не отреагировал, Тильте отправилась на чердак, нашла какое-то нижнее бельё для куклы Барби — подходящего размера — и приклеила его на одну из картин, на которой теперь изображена Венера, выходящая из пены морской в трусиках и бюстгальтере. Отец не стал с ней спорить, и с тех пор, когда кто-нибудь интересуется, что же это такое, он говорит с совершенно серьёзным видом, что это моя дочь, Тильте, приделала, чтобы приглушить «эффект обнажённого тела».

Он особенно любит это говорить, когда Тильте находится неподалёку — это такая игра, которая является частью семейной идиллии.

В стене за картиной находится сейф, где хранятся церковные книги,

и когда мы приподнимаем картину, сейф на первый взгляд выглядит как обычно. Но на самом деле всё не так, потому что когда мы берёмся за ручку дверцы, она открывается. Церковные книги лежат на своём месте, но там, где был замок с микрофоном и электронным управлением, пусто — кто-то высверлил запирающий механизм.

Мы молча вешаем картину на место и переходим к большой гардеробной в противоположном конце комнаты.

В ней висит одежда отца.

Не надо строить иллюзий в отношении моего отца. Хотя он. в отличие от Тильте и мамы, вполне может обойтись без товарного вагона для своей одежды, отправляясь на недельку на курсы повышения квалификации для священников, он всё равно очень внимательно относится к тому что носит, обращая внимание на мельчайшие детали. Лично мне кажется, что церковному суду следовало бы предъявить ему обвинение — и его бы точно осудили — за узенькие плавки, которые он надевает, когда летом, положив руку маме на плечо, прогуливается по берегу моря на Южном пляже, пытаясь одновременно изображать из себя отца семейства, священника лютеранско-евангелической церкви, женатого уже девятнадцать лет, и этакого пляжного соблазнителя.

Так что мой отец не просто думает о том, что надеть, он следит за своей одеждой как за церковными реликвиями, вот почему мы с Тильте и обследуем его гардеробную — может быть, нам удастся понять, что он замыслил.

На первый взгляд кажется, что ничего он не замыслил, потому что всё на своих местах. Справа стоят три стойки с его священническим облачением, смокингом и фраком. За ними висят костюм и пальто. Слева полки с плоёными воротниками к его платью священника. В шкафу всё пропахло парфюмом под названием «Кнайзе 9», который ему присылают из Вены, и у меня тут же возникает желание закрыть дверь гардеробной, потому что на мой вкус, если церковный суд и не привлёк бы его за плавки, то уж за этот мужской парфюм его точно следовало бы осудить.

Но Тильте не даёт мне закрыть дверь.

— Нет, всё-таки что-то не так, — говорит она.

И тянет меня за собой вглубь гардеробной. За стойками мы видим множество рубашек с перламутровыми запонками в маленьких пакетиках, и когда мы добираемся до самой стены, то обнаруживаем две пустые стойки.

— Что здесь висело? — спрашивает Тильте.

Я мобилизую свойственную мне любовь к порядку и свою безотказную память — и пытаюсь вспомнить. Конечно же, мы не очень часто оказываемся в дальнем углу гардеробной родителей. Но дважды в год всё её содержимое выносят на солнце и ветер, мама говорит, что если так делать, не нужны средства против моли — моль не выносит солнца.

По-моему, если эти вредители выдерживают запах «Кнайзе 9» и вид шёлковых рубашек отца, то для их уничтожения одного солнечного света и ласкового морского ветерка недостаточно, но распределение ролей у нас в семье таково, что технические вопросы решает мама, так что одежду выносят на улицу два раза в год, я это видел и это запечатлелось в моей памяти.

— Его второе платье для службы, — говорю я. — И старый смокинг. Они висели на этих стойках.

Мы возвращаемся к выходу из гардеробной. По пути мы проходим мимо двух первых стоек. Я провожу рукой по чёрной шерстяной ткани.

— Это старое платье, — говорю я. — Он взял с собой новое.

Каждый второй священник в Дании был бы вполне доволен тем облачением, которое прежде было у отца. На самом деле каждый второй священник им вполне и доволен, потому что сшито оно в специальной мастерской по пошиву форменной одежды «Балленкоп» что находится на острове Самсё и шьёт одежду для всех священников в Дании. За исключением священника на Финё. Облачение отца — из кашемира, и сшито оно у Кнайзе в Вене, по особому заказу и по цене, которую мы вынуждены хранить как семейную тайну, чтобы не спровоцировать народные волнения.