Девушка из Стамбула
Шрифт:
Раздался стук в дверь. Вошла тётя в красной блузе со взбитыми кудрями. Комната наполнилась запахом духов и пудры. Я взглянула на неё со страхом. В ту минуту она показалась мне толстой еврейкой, какие содержат в больших городах дома терпимости, и была отвратительна.
– Пойдём, – сказала она, – гости встали. Поторопись! Все хотят чая! – И потрогала мой воротник, будто поправляя.
Хотелось крикнуть: «Пошла вон, бессовестная!», но я не смогла.
– Ладно, сейчас, – сказала я и, подушившись ещё раз, медленно спустилась в столовую.
Шумные гости
После чая отец позвал меня к себе. Тётка уже сидела в его кабинете, покачиваясь в кресле-качалке, и говорила что-то. Увидев меня, отец приветливо улыбнулся.
– Садись, Гульсум, как дела? – начал он и остановился, не успев договорить.
Тётя тут же бросилась на выручку. Смеясь, затараторила, но сути дела почему-то не высказала тоже. Расхваливала кума своего и его сына-офицера.
Тут после стука в дверях появились кум тёти в новом с иголочки мундире и офицер. Кум сказал по-русски:
– Простите, юноша этот необычайно стеснителен, не может рассказать о своих чувствах, хотя внутри просто сгорает…
Офицер, как солдат по команде, быстро подошёл ко мне и, встав на колено, проговорил по-русски:
– Позвольте мне стать рабом вашим, не лишайте счастья!
Я растерялась. Тётя, спеша вывести меня из затруднения, сказала:
– Вы смутили девочку, ведь она ещё ребёнок, конфузится. Видите, покраснела? Это знак согласия… Пусть Аллах даст вам любовь.
Я открыла глаза, подняла голову и, снова почувствовав себя униженной, с дрожью в голосе сказала:
– Простите меня, но я никогда не буду вашей женой. Никогда! – Глаза мои налились слезами. Я вскочила. Мне показалось, что я забыла добавить ещё что-то. Повернувшись, увидела сникшего, будто уменьшившегося в размерах отца, покрывшуюся красными пятнами тётю, приунывшего кума, растерянного офицера.
– Никогда! – снова крикнула я и, убежав к себе, заперлась.
Внизу поднялась кутерьма. Люди бегали туда-сюда, что-то говорили, кричали, орали, стучались ко мне. Я не отвечала. Лежала и плакала, плакала. Голова горела, тело билось в ознобе. Мне становилось то жарко, то холодно, я потела и мёрзла, была словно в бреду. В дверь постучали снова. Я лежала, не шелохнувшись… Но вот почудилось мне, будто под окном звенят бубенчики. Слышался какой-то знакомый голос. Подошла, а там Паша на крестьянской телеге, запряжённой плохонькой чувашской лошадёнкой. Я напугалась: уезжает! Последняя моя надежда покидает меня!..
– Не уезжай, останься!
Мне было так тяжело, что я готова была повеситься с горя. Открыла дверь и снова застыла на пороге, не в силах перешагнуть его. Ноги дрожали, сердце гулко стучало… Надо было хотя бы попрощаться, сказать: «До свидания!» Я метнулась к окну, но не могла выжать из себя ни слова. Паша обернулся, чтобы ещё раз взглянуть
На другое утро, когда я спустилась в столовую, в доме из гостей не оставалось никого. Тётя выглядела старой, увядшей, на отце не было лица. Мы сидели молча. Вечером отец объявил:
– Я еду в Петербург. Завтра.
Мне не хотелось оставаться с тётей, и я сказала:
– Папа, я не хочу быть здесь без тебя.
– В таком случае я тоже поеду, – заявила тётя. – Разве можно оставлять взрослую девушку без присмотра?
Я вышла, не проронив ни слова.
На другой день мы втроём отправились в Петербург, даже не простившись с соседями.
Перед самым отъездом одна из служанок сказала мне:
– Туташ, джигит, который жил на чердаке, просил передать вам письмо, но ваша тётя забрала его у меня.
– Что же было в тот день? – спросила я служанку.
Та принялась было рассказывать:
– Такого позора я в жизни не видала…
Но тётя не дала ей говорить.
В Петербурге я ждала от Паши письмо, уверенная, что он напишет. Ждала неделю, две, месяц, но вестей не было. Осенью, когда начались занятия, я узнала от студентов, что он уехал из Петербурга.
– Куда? – спросила я.
Кто-то сказал: в Москву, кто-то – в Киев. Так Паша пропал. Вместе с ним пропала моя надежда. Печально прошла зима. И вот однажды утром получила телеграмму. Отец в это время был в отъезде. Телеграфировал начальник какой-то станции: «Отца вашего обнаружили в поезде мёртвым. Приезжайте быстро таким-то поездом».
Новость потрясла меня настолько, что я лишилась чувств.
Когда пришла в себя, отец уже был доставлен домой. Мулла в его изголовье читал Коран. Я, как тень, бродила по комнатам, не понимая ничего, ничем не интересуясь, не зная, как убить время. Приходили какие-то люди, говорили что-то, никого из них я не знала. Прошла ночь, длинная, тёмная, очень тяжёлая.
Принесли газету. Там рядом с нашим объявлением о смерти отца большими буквами было написано: «Супруга покойного Надежда Ивановна, а также его дети Коля и Лиля объявляют о кончине дорогого мужа и отца, траурный обряд по которому состоится в такой-то мечети». Новость меня чуть с ума не свела – я плакала, страдала, чувствовала себя униженной. И в самом деле, во время женазы рядом с нами сидела русская женщина с двумя детьми. Какие-то неизвестные мне русские мужчины и женщины высказывали ей соболезнования. Она отвечала им плаксивым голосом.
Состоялся суд о наследстве. Поскольку я была единственной дочерью отца, всё его состояние должно было отойти ко мне. Та женщина подала на меня в суд. Мать двоих детей говорила об отце очень плохо, порочила его имя. Я почувствовала себя оскорблённой и заплакала. Дети женщины плакали тоже. В голову мне пришла мысль: а не доводятся ли эти дети мне братом и сестрой? Суд вынес решение в мою пользу, но в душе я сомневалась в справедливости такого решения, и это волновало меня. Сама женщина оказалась грубой и наглой. Поговорив с ней, я ничего толком не поняла.