Девушка из Стамбула

Исхаков Мухамметгаяз Гилязетдинович

– Нет, он вовсе не плохой человек! – вспыхнула я и стала защищать джигита. Наговорила такого, что после самой стыдно стало.

– Сначала-то все они хороши, потом только плохими становятся. Девушкам надо быть осторожными, – сказала мама.

Меня всю ночь тревожили радостные и страшные сны. Утром во время чая, видя, что отец не сердится, я успокоилась. Зато в обед он был похож на сбесившегося пса. Ударил брата. Орал на маму: ты, мол, сама распускаешь детей.

Подойдя ко мне, он ревел:

– Это кто же позволил тебе проводить в театре вечера со всякими обормотами? Как не стыдно

тебе? Как не побоялась Аллаха? Ты позоришь своих мать и отца!

Я покраснела, мне жаль было маму, которая заливалась слезами, но греха я почему-то не чувствовала. Никаких угрызений совести не было. Отец бесился очень долго и под конец заявил:

– Отныне запрещаю ходить в театр!

Увидев билеты, купленные на завтрашний спектакль, он от души сорвал зло, порвав их в мелкие клочья.

Жизнь стала невыносимой, дни потянулись тёмные и безрадостные. Особенно трудно было, когда в театре давали спектакль.

Я садилась за рукоделие и путала рисунок, всё получалось плохо, пальцы исколола иголкой.

Отец всё не мог успокоиться, зато мама, похоже, стала добрее и сердечней прежнего. Однажды, как всегда, в одиннадцать часов, огни в доме потушили и легли спать. Я долго не могла уснуть. В комнате родителей тоже не спали. До меня доносились то спокойный голос мамы, то гневный голос отца. Слышались лишь отдельные слова. Я очень страдала, не знала, куда себя девать, скучала по джигиту, хотелось услышать его голос. Мне казалось, что я разлучена с близким человеком, которого знала давным-давно. Делать ничего не хотелось. Думала отправить в театр брата, дав ему денег на папиросы, но его отец тоже не пустил.

– Чтобы в театре ноги вашей не было! – гремел он.

Почему-то всё время хотелось плакать. Я слонялась по комнатам, пробовала петь. Время тянулось бесконечно.

На другой день утром, часов в одиннадцать, у наших ворот остановилась лошадь. Я смотрела и не верила глазам: из повозки вылезал джигит, о котором я всё время думала! Тот самый!

– Мама, – закричала я, – он приехал!

Мама встала с места:

– Кто приехал?

– Тот джигит!

– Ну чего кричишь, парней, что ли, не видела? – обругала она меня и стала разглядывать джигита, а сама соображала, что делать.

Зазвонил колокольчик. Мама застыла на месте. Сказала служанке:

– Иди узнай, кто такой и что ему надо.

Колокольчик тем временем звякнул ещё.

– Ты почему заставляешь человека ждать? – крикнула я служанке и побежала открывать дверь.

– Что ты делаешь, Нафиса, вернись! – пыталась остановить меня мама. – С ума, что ли, сошла?

Сердце моё сильно билось, казалось, вот-вот выскочит из груди. В сенях я глубоко вздохнула и, затормозив себя, подошла к двери. Джигит, ожидавший увидеть служанку, был немало удивлён. Чтобы взбодрить его, я сказала:

– Добро пожаловать! Прошу вас, проходите!

Он покраснел и стал взволнованно пожимать мне руку. Вошли в дом. Мама, не зная, как держать себя с нежданным гостем, накинула на себя шаль и сказала:

– Прошу вас, кунак [3] !

Не сумев скрыть своей радости, я просияла улыбкой. Мама сделала мне глазами какой-то знак, который

я не поняла, да и не хотела понимать.

Джигит сказал:

– Вас в театре не видно, туташ!

– Да уж какой тут театр! – воскликнула я. – За прошлый раз наказание отбываю: отцу донёс кто-то, что мы с вами беседовали. Если бы вы видели, какой переполох он поднял! Словно день страшного суда настал!

3

Кунак – гость.

Мама покашляла, делая мне какие-то знаки, а я, смеясь, выложила джигиту всё начистоту. Видя, что не может остановить меня, мама сказала:

– Вели поставить самовар, дочка!

– Спасибо, спасибо, – сказал джигит, – я ведь только поздороваться собирался.

Но мне очень хотелось угостить его. Я вышла в другую комнату и велела готовить чаепитие.

Когда вернулась, мама задавала гостю вопросы:

– Кто вы, откуда, кто ваши родители, сюда зачем приехали?

Джигит повторял уже известные мне вещи о том, что он врач, что временно служит в армии, что по службе возвращался из Туркестана и на две недели остановился в Оренбурге. Мама намеренно, чтобы не дать говорить мне, забрасывала его всё новыми вопросами. Вот и самовар занесли, и стол накрыли. Я села за самовар наливать чай. Мама сидела задумавшись о чём-то, потом вышла в соседнюю комнату и позвонила отцу. Мы с джигитом были заняты приятной беседой, когда послышались тихий, неторопливый голос мамы и грубый – отца. Я не обращала на них внимания, продолжая беседовать с дорогим мне гостем.

Пришла мама, бледная, как полотно, и села на своё место. Она тяжко перевела дух. Этот её вздох напугал меня. Джигит тоже почувствовал неладное.

– Дочка, поставь чашку и для отца тоже, – каким-то непривычным голосом сказала мама, едва шевеля губами, и это усилило мою тревогу.

Джигит сделал попытку как-то ослабить напряжение и спросил:

– Как у вас с торговлей, удачен ли нынешний год?

Однако мама, которая только что была так разговорчива, в ответ не проронила ни слова. Она не спускала глаз с двери.

Но вот за дверью что-то с грохотом обрушилось. Мама задрожала. У меня тоже по всему телу пробежал холодок, сердце начало колотиться. Голова моя склонялась сама собой, как у человека, приговорённого к казни, готового принять суровую кару. Джигит тоже покрылся красными пятнами. В комнату, словно метеор, ворвался отец. В испуге все повскакивали с места. Он остановился, будто в замешательстве. Все молчали. Повисла долгая пауза. За это время я, казалось, постарела. Наконец, отец негромко и как-то неуверенно сказал:

– Ассаляму алейкум!..

Все вздохнули с облегчением: Аллах миловал!

– Вагалейкум ассалам! – отвечал джигит и протянул руку.

– Здесь твоя чашка, старик, здесь! – сказала мама, указывая на место во главе стола.

Я, решив, что отец простил меня, что джигит ему понравился, стала смотреть на него с улыбкой. Взгляды наши встретились.

– Ты чему радуешься? – сказал он мне. – Думаешь, хорошее дело сотворила?

Мама поспешила отвлечь его:

– Пей чай, пока не остыл.